Милые чудовища - Линк Келли - Страница 1

Все это случилось потому, что паренек по имени Майлз Сперри, которого я когда-то знала, решил заняться воскрешением и раскопать могилу своей девушки, Бетани Болдуин. Та уже почти год как померла. Он затеял это, чтобы извлечь из гроба пачку стихов, которые сам же туда положил (поначалу-то ему казалось, что это красивый и романтический жест). А может, просто несусветная глупость. Он не позаботился о том, чтобы сделать копии. Майлз всегда отличался импульсивностью. Думаю, вам следует об этом знать, прежде чем я начну повествование.

Он пихнул стихи, написанные от руки, украшенные разводами от слез и помарками, под сложенные руки Бетани. Ее пальцы напоминали свечи: толстые, восковые и приятно холодные — приятно до тех пор, пока не вспомнишь, что это пальцы. И еще от него не укрылось, что с ее грудью что-то не то, она будто стала больше. Если бы Бетани знала, что умрет, стала бы она крутить с ним роман или нет? Одно из его стихотворений было как раз об этом, о том, что теперь они никогда не будут вместе, что теперь уже слишком поздно. Carpe diem,[1] пока у вас не закончатся эти самые diem.

Глаза Бетани были закрыты, кто-то позаботился и об этом. Видимо, тот же, кто аккуратно сложил ей руки. И даже улыбка у нее была такая… умиротворенная, в неправильном смысле этого слова. Майлз толком не знал, как заставить человека улыбаться, когда тот уже мертв. Бетани не очень-то походила на себя живую. А ведь еще несколько дней назад она была жива. Теперь она казалась меньше и при этом — странное дело! — как будто бы больше. Майлз еще никогда прежде не подходил так близко к мертвецу, и вот он стоит там, глядя на Бетани, и у него только два желания: чтобы он сейчас тоже был мертв и еще взять свою тетрадку и ручку (и чтоб никто не возмущался, что это, мол, неприлично). Ему хотелось фиксировать все происходящее. Ведь, как ни крути, это самое значительное событие из всех, что когда-либо случались с Майлзом. Великая перемена, которая постепенно, миг за мигом, происходила в нем.

Поэтам положено чувствовать каждую минуту жизни, присутствовать в ней и одновременно находиться вовне, взирать на события со стороны. К примеру, Майлз никогда прежде этого не замечал, но уши Бетани были слегка перекошены. Одно было поменьше, зато располагалось чуть повыше. Не то чтобы это его волновало, он не собирался писать об этом стихи и даже не стал бы упоминать при ней об этом, будь она жива (а то вдруг она начала бы стесняться), но факт оставался фактом. И теперь, когда он заметил эту ее особенность, то подумал, что, пожалуй, это здорово его заводит — то, что об этом нельзя говорить: он наклонился и поцеловал Бетани в лоб, а потом глубоко вдохнул. Она пахла как новенькая машина. Голова Майлза полнилась поэтическими образами. Каждое облако было обведено серебристым контуром, хотя, наверное, эту мысль можно было выразить и поинтереснее, посочнее. К тому же, смерть — это вам не облако. Он задумался о том, что же это такое: может быть, это больше похоже на землетрясение или падение с огромной высоты и удар о землю, действительно жесткий удар, от которого из груди вышибает дух и становится трудно спать, или просыпаться, или есть, или думать о таких вещах, как домашнее задание и не идет ли что-нибудь интересное по телику. И еще смерть расплывчатая, но при этом колючая, так что, скорее всего, никакое это не облако, а туман, состоящий из мелких острых частичек. Из иголок. В каждом смертельном тумане куча серебряных иголок. Так ли это на самом деле? Кто-нибудь проверял?

Потом до Майлза, как звон большого, тяжелого колокола, докатилась мысль, что Бетани умерла. Это странно звучит, и, исходя из моего опыта, это действительно странно, но так все обычно и происходит. Ты просыпаешься и вспоминаешь, что человек, которого ты любил, мертв. И тогда ты думаешь: неужели правда?

А потом ты думаешь: как это странно, что приходится напоминать себе о том, что человек, которого ты любил, мертв, и пока ты размышляешь об этом, до тебя снова доходит, что человек, которого ты любил, мертв. И тот же самый дурацкий туман, те же самые иголки или бьющие по нутру молоточки обрушиваются на тебя с новой силой. Рано или поздно ты в этом убедишься.

Майлз стоял, погруженный в воспоминания, пока к нему не подошла мать Бетани, миссис Болдуин. Глаза у нее были совершенно сухие, а вот прическа в беспорядке. И тени наложены только на одно веко. На ней были джинсы и одна из старых, поношенных футболок Бетани. Вовсе не самая любимая. Майлзу стало неловко за нее и за Бетани тоже.

— Это что? — спросила миссис Болдуин. Голос звучал скрипуче и как-то неестественно, будто она синхронно переводила с другого языка. С одного из индо-германских, например.

— Мои стихи. Стихи, которые я ей посвятил, — сказал Майлз. Он держался очень торжественно. Это был исторический момент. Когда-нибудь биографы Майлза непременно напишут об этом. «Три хокку, секстина и две пастушеских песни. Несколько стихотворений более крупной формы. Никто и никогда больше не прочтет их».

Миссис Болдуин уставилась на Майлза своим ужасным сухим взглядом без слез.

— Ясно, — сказала она. — Она говорила, что ты бездарный поэт.

Она запустила руку в гроб, разгладила любимое платье Бетани, то самое, с рисунком-паутиной и дырами, сквозь которые виднелись черные «кусачие» колготки. Мать похлопала по сложенным ладоням Бетани и произнесла:

— Ну, до свидания, девочка моя. Не забудь прислать мне оттуда открытку.

Не спрашивайте меня, что она имела в виду. Иногда мать Бетани говорила странные вещи. Она бывшая буддистка и учительница математики, которую всегда ставят на замену. Однажды она застукала Майлза за списыванием на контрольной по алгебре. С тех пор, как Бетани и Майлз начали встречаться, отношения между ним и миссис Болдуин нисколько не улучшились. Поэтому Майлз никак не мог решить: стоит ли верить ее словам насчет презрительного отношения Бетани к его стихам. У учителей на замену бывает своеобразное чувство юмора, если оно вообще у них есть.

Он едва не полез в гроб за своими бумагами. Но тогда миссис Болдуин, чего доброго, решит, будто это из-за ее слов, будто она победила. Хотя это была не та ситуация, где вообще можно что-то выиграть. Это же похороны, а не телевизионное игровое шоу. Никто не смог бы уже вернуть Бетани.

Миссис Болдуин поглядела на Майлза, а тот на нее. Бетани не смотрела ни на кого. Два человека, которых Бетани любила больше всего на свете, сквозь этот ненавистный мрачный туман могли разглядеть, о чем думает другой. Это продолжалось всего какую-то минуту, и раз уж вас там не было (а даже если бы и были, вы бы все равно не смогли прочитать их мысли), так я вам расскажу. «Хотел бы я сейчас быть на ее месте», — думал Майлз. А миссис Болдуин думала: «И я тоже хотела бы, чтобы ты сейчас был на ее месте».

Майлз сунул руки в карманы нового костюма, развернулся и оставил миссис Болдуин стоять в одиночестве. Он сел рядом со своей матерью, та изо всех сил старалась не расплакаться. Бетани ей нравилась. Бетани всем нравилась. Несколькими рядами ближе к гробу сидела девочка по имени Эйприл Лэмб и ковыряла в носу с каким-то скорбным остервенением. Когда процессия прибыла на кладбище, то оказалось, что там назначена еще одна поминальная служба, похороны девочки, которая ехала в другой машине, и обе группы скорбящих сверлили друг друга взглядами, пока парковались и пытались определить, вокруг какой из могил им собираться.

Имя Бетани на уродливых венках умудрились перепутать: «Бертани» написал один флорист, а другой — «Бетони». Прямо как в телеигре «Остаться в живых», когда члены племени (то есть команды) должны проголосовать друг за друга, написать имена. Этот момент нравился Бетани в игре больше всего. Бетани отличалась абсолютной грамотностью, хотя лютеранский священник, который вел службу, об этом и не упомянул.