Повесть о Старом Поселке - Маканин Владимир Семенович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/20
• Следующая

— Потрясающе! — всплескивает руками Иван Серафимович. — Чем тебе не мнимая ось?! И еще, на том же запале:

— Вот тебе и кривизна пространства! И когда? — в тихом средневековье.

И еще (и это, видимо, вершина его мысли):

— Вот так и в работе. Делаешь самую черную работу, спускаешься все ниже и ниже — и вдруг оказываешься уже в направлении творчества — ты понял?

И, уже понижая голос, уже с лирикой, с мягкостью:

— А главное — незаметно. Работал, корпел, мучился — и вдруг: раз! — и, не меняя направления хода, ты уже творец — понятно ли?

Ключареву понятно. Модель как модель, почему же не понять? — и отчасти даже увлекает, не без того.

— Все так. Но это ж до центра Земли сначала дойти надо, — улыбается Ключарев.

— А мы?.. За столько-то лет на этой каторжной теме?! Разве нельзя сказать, что мы дошли туда?

Ключарев пожимает плечами: может быть, да, а может быть, нет... И тут ведь не о чем спорить. И еще штришок. Маленький. Ключарев угадывает скрытую суть всех этих рассуждений: Иван Серафимович надеется. Он очень надеется, едва ли даже признаваясь самому себе. Он надеется, что на этот раз (пора, пора! ему уже пятьдесят лет!) — на этот раз его отделу дадут некую творческую тему в самом высшем смысле. Золотую жилу. Но одновременно (задним-то числом, ведь вот оно как!) Иван Серафимович готовит себя к министерскому отказу, то есть велят продолжать прежнюю тему, и... и Иван Серафимович будет самому себе объяснять, что еще, значит, не дошел он до центра Земли, не заслужил. В этом и суть. А ведь это черт знает что: думать ночами, мучиться, подтаскивать себе в помощь потускневшую космогонию Данте, и все лишь для того, чтоб своему родному и любимому «я» не сделать больно, в случае если заставят продолжать прежнюю тему... Ключарев сдерживает иронию. И думает, как бы это (и чтоб не обидя) сбить всплеск пятидесятилетнего романтика.

— Но можно, Иван Серафимович, и по-другому это представить...

И Ключарев говорит, что скорее-то всего Данте почувствовал недостаточность художественных средств. Данте просто рванулся наугад (и никакой тут кривизны пространства) — рванулся, ну а полет фантазии доделал дело.

— Мне очень жаль, — суховато чеканит Иван Серафимович. — Мне очень жаль, что вас устраивают такие бедненькие объяснения.

Это он обиделся.

Ключарев встает и делает два шага к Ивану Серафимовичу (тот стоит у окна, смотрит туда).

— Не переживайте, Иван Серафимович...

— Я?

— Не переживайте. Я почти знаю, что новой темы нам не дадут. Отделов много, разве мы лучше других?.. Дадут нам новую документацию по этой же теме и скажут — продолжайте с Богом! — И тут Ключарев делает маленькую умышленную уступку: — Так что будем еще спускаться, круг за кругом... Верно?

Но начальник угадывает, что это уступка, чуть ли не снисхождение, — и вспыхивает:

— Скажите, Виктор. В вашей жизни вообще есть что-нибудь интересное? Ну, хоть что-нибудь?

Ключарев пожимает плечами.

— А где же интересное? Там?.. В вашем Старом Поселке?

— Да. (Да?..)

— А почему вы туда не поедете? Поезжайте. Живите там... Я в каждом молодежном романе читаю, как человеку надоела Москва, дряблые и развращенные городом люди, и человек взял в конце романа и уехал — кто в поле, кто в поселок. Словом, туда. К тем самым здоровым натурам, где так замечательно...

Ключарев помалкивает. Иван Серафимович обиделся, это ж понятно.

— А что?.. Поезжайте. Устройтесь работать, например учителем. И живите там себе на здоровье...

Ключарев молчит. Ведь не первый такой разговор. Ключарев улыбается, а затем говорит, правда не слишком находчиво:

— Может быть, и уеду. Не знаю...

— Чего не знаете?

А тут уж Ключарев говорит, найдя слова. Хорошо говорит:

— Себя не знаю.

Пауза.

Ключарев поворачивается, чтоб уйти.

Вот именно. Чуткий и деликатный. Ну, мямля, ну пусть. Да ведь и тот начальник хитроватого зама, Шилов что ли, ведь тоже квашня. Мыльце на шильце. Вот именно... Иван хотя бы добр. Интеллигентен. Поболтать при случае можно. Уезжай, говорит, в свой Старый Поселок. Чудак!..

Ключарев приходит домой. Садится с Дениской за уроки. Жена что-то варит или жарит. А четырехлетняя Тоня всем мешает.

— Вот тебе бассейн. — Ключарев быстро черкает карандашом. — Бассейн емкостью... А вот тебе первая труба.

— Да я сам нарисую, — говорит Денис. — Плохо ты рисуешь. Наш школьный бассейн выглядит так...

Дениска рисует бассейн, две трубы и льющуюся воду.

— Мама говорит, что когда ты учился, при вашей школе не было бассейна. Правда?.. Как же ты научился плавать?

— Я уже не помню.

— И в баскетбол вы не играли?

— Не отвлекайся.

Но внутренне Ключарев сыном доволен. Задача сложна. Ключарев заставляет Дениску решать двумя способами и учит выбирать оптимальный, это значительно выше школьных требований. Денис, как всегда, решает четко, логично и не без изящества. Иной раз Ключарев с настороженным удивлением вглядывается в его ясное лицо, пожалуй, слишком ясное и целенаправленное.

Звонит телефон.

— Не обращай внимания, не отвлекайся... Итак, объем вдвое больше.

— А скорость воды та же?

— Да.

Голос жены. Она у плиты, на кухне:

— Витя!.. Телефон надрывается — неужели не слышишь?

— Слышу. Мы заняты.

Появляется в дверях маленькая Тоня. Повод есть, она тут же врывается туда, где отец занимается с Денисом, и слегка шепеляво объявляет:

— Сисяс мама придет. Она сисяс руки вымоет.

— «Сисяс, сисяс», — передразнивает Ключарев, изображая строгость. — Сисяс я и сам могу.

Он берет трубку. Он вдруг подумал, что это Лида, с нее станется и сюда позвонить. Но нет — это Бусичкин.

— Виктор, привет.

— Привет.

— Что ты такое сказал сегодня Ивану (то есть Ивану Серафимовичу)? Он в страшной растерянности. Вызвал меня. Стал спрашивать о жизни. Об отношении к работе. И все на этаком чудовищно нервном уровне... И вдруг заговорил о том, какой у нас замечательный отдел. Какие мы все талантливые и дружные. К чему бы это?

— Не знаю.

— А вы-то с ним о чем говорили?

Ключарев улыбается:

— О Данте.

— О чем, о чем?

— Да ни о чем. Просто поговорили.

Ключарев вешает трубку. Дениска к этому времени уже решил задачу, и они с Тоней строят друг другу рожи.

— Майя! — кричит Ключарев жене. — Они ведь ели. Не пора им спать?

— Пора. Давно пора... Укладывай.

Ключарев и жена на кухне. Чай. То есть уже чай, и пьется он неторопливо, и дети уже спят, и тишина. «У самовара я и моя Маша», — как иногда шутит Ключарев, подчеркивая минуту... И верно: этот вечерний чай уж давно нечто большее, чем чай. Это точка спокойствия. Подчеркивая защищенность домашней крепости в минуту, когда дети спят.

— Дали читать схему. Торопят как на пожаре...

Майя рассказывает о своей работе — у них отчетный период. Ключарев понимающе кивает. Затем они говорят о Тоне и о гриппе в детском саду. Затем о деньгах. Три месяца не вносили за кооператив. Надо как-то изловчиться. Правда, детей приодели и обули.

— Идем спать, — говорит Майя, глаза у нее слипаются.

— Идем...

Спать-то спать, но Ключарев еще долго поворачивается в постели с боку на бок.

— Майк, а Майк! — трогает он спящую рядом жену.

— Что такое?

— Иван сегодня сказал мне, что, дескать, поезжай в Старый Поселок.

— Ну и что?

— Нет. Ничего особенного... Чудак!

Жена не отвечает, спит... В книжках, говорит, все в конце концов уезжают. И ведь с болью сказал, болело в нем что-то. Вот именно, Иван Серафимович. В книжках. Там, в книжках-то, драматургия. И идея, и цель, видимо, какая-то есть. Вот герой и уехал из большого города, оскорбленный и непонятый. А здесь ведь эпика. И никакой тебе драматургии. Просто живешь. Свое живешь, свое делаешь. И это ж какие беды и оскорбления должны обрушиться на человека, чтоб человек вдруг принял решение уехать. Если такие-то беды, то ведь и о более важном можно задуматься. Не только взять да уехать...

• Предыдущая
• 4/20
• Следующая