Выбери любимый жанр

Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 50

Изменить размер шрифта:

А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака внизу, он идет по ним, а сверху – держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец, у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелется – неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.

Гости явились на следующий день, сразу, как выстрел крепостной пушки возвестил о полудне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так, что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше, чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт – поставив две табуретки, тот удалился. Господин ученый с племянницей сели, и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского – на двоих. И с воспоминаний:

– …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память – повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание – чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.

– Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку – воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго – Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя – мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.

Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.

– Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал – дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.

Де Бирс, отойдя к оконцу, принял горделивую позу.

– Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?

– А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.

– Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…

Если прямо смотреть на ее лицо – совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее, голову одну.

Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.

– Не Дюрер, конечно, но недурно, – щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. – Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?

– Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.

Отметил Василий, что говор у племянницы не такой, как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она – как саксонка.

– Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.

Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза – взгляд у нее какой-то кошачий.

– До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, – напомнил де Бирс. – И обязательно с размерами.

– Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи – укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.

Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство – смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой, и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок – процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла – дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину, и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал – это тот самый, что на камне изображен.

Намалевал Василий слона так, как увидел зимой на берегу Лены-реки, и так, как обнаружил весной. И как зверь оный мог выглядеть в допотопные времена. После потопа, должно быть, все замерзло, и слоны волосатые в мерзлоте вечной оказались.

Покончив с рисованием, Венцеславич снова копал яминку в углу камеры, рядом с предыдущей – опять на локоть в глубину, для справления нужды.

На следующий раз господин де Бирс один явился. Долго на рисунок пялился, в конце даже почмокал языком, как вкусив хорошей еды.

– Можешь ли ты определить местоположение находки?

– Если пройти с Нижней Тунгуски на ее приток Чону, переволочься на Вилюй, а с него перейти на Лену-реку, то понадобится три дня пути вверх по течению. В том месте берег высокий-высокий.

Пожевал губами голландский мастер, понял, что нескоро европейцы туда доберутся, и то, если русские в санях довезут. Вопросил уже более сердитым голосом:

– Почему размеры на рисунок не нанес?

– У слона волосатого их много. И мне не ведомо, как оные показывать. Разве что провести нереальные оси из одной точки, считая их как измерители длины, ширины и высоты – под прямыми углами. И ставить на них отметины. Таким образом, каждая точка на слоне будет иметь три меры, три числа…

– Неужели ты, московит, хочешь сказать, что придумал координатную геометрию?

– А чего, лишь декартам вашим невесть что сочинять? – и получил от де Бирса по губам, но, облизнув кровь, не унялся. – Это только вам придумывать, чтобы с нас мехами, лесом, хлебом за вашу придумку брать? Притащил камень, который у меня свеи подлючие похитили? Где табак, огниво и прочее?

Де Бирс бросил на землю сверток и солнечный камень.

– Исландский шпат, ничего особенного. Откуда он у тебя?

– От отца. Он был выходец из германских земель.

– Отчего ж в дикую Московию ушел?

– Оттого, что душно в немецких краях жить, за всем присмотр, кругом донос. Жадные грабят невозбранно, суд покупается за деньги, доносчик вознаграждается имуществом оболганного, а всех, кто живет нестяжательным христовым словом, ждет виселица или костер.

Де Бирс начал что-то говорить про писания Гейденштейна, который увидел в московитах рабов и содомитов, но, узрев только спину узника, смолк и покинул камеру.

К курению табака Венцеславич пристрастился на Тереке, в Терках, где у него двор в остроге стоял; зелье привозили дербентские купцы, останавливающиеся на Билянском гостином дворе. Поев, Василий разжег трубку, поделал из дыма колечек и наконец почувствовал приятство в жилах. До того как лечь спать, стал рыть новую ямку. И, прежде чем сходить по нужде, опять закурил. Заметил, что дымок потянуло в угол, тот самый, где копал. Значит, слабый сквознячок имеется.

Венцеславич вовремя почувствовал – кто-то приближается по коридору. Спешно забросав ямку, растянулся на полу за миг до того, как в камеру кто-то вошел.