Странствие Бальдасара - Маалуф Амин - Страница 87
- Предыдущая
- 87/94
- Следующая
— Эмбриако! Этот лжец! Этот скорпион! Он крутился возле Марты с той поры, как ей исполнилось одиннадцать лет! Он уже приходил ко мне с турецким офицером, и они могли убедиться, что я ее не притесняю. Впрочем, она моя жена, а все, что происходит под крышей моего дома, касается только меня!
В то же мгновение Доменико окликнул меня:
— Синьор Бальдасар!
Я вышел из своего укрытия и заметил, что Сайаф со своим сбиром сидят на палубе, прислонившись спиной к снастям. Они не были связаны, но их окружала добрая дюжина матросов, готовых смять их, как только они попытаются подняться. Муж Марты кинул на меня взгляд, в котором, как мне показалось, было больше ненависти, чем раскаяния.
— Марта — моя кузина, и когда я увиделся с ней в начале этого года, она сказала мне, что беременна. Если с ней и с ее ребенком все в порядке, тебе не причинят зла.
— Она — не твоя кузина, и с ней все в порядке.
— А с ее ребенком?
— Каким ребенком? У нее никогда не было ребенка! Ты уверен, что говоришь о моей жене?
— Он лжет, — сказал я.
Я хотел добавить что-то еще, но тут у меня закружилась голова и я ощутил какое-то помутнение рассудка, из-за чего мне пришлось опереться о ближайшую переборку. Вместо меня продолжил Доменико:
— ак мы узнаем, что ты не лгал?
Сайаф повернулся к своему сбиру, и он подтвердил его слова. Тогда калабриец постановил:
— Если вы оба сказали правду, завтра же будете дома и я вас больше не побеспокою. Но мы в этом не уверены. Так вот что я предлагаю. Ты, как тебя там?
— Ставро! — ответил прихвостень и посмотрел в мою сторону. Теперь я его узнал. Я видел его однажды мельком, когда приходил в дом мужа Марты с янычарами. Как раз ему-то тогда Сайаф и подал знак привести свою жену, пока я орал и выходил из себя. На этот раз я буду вести себя иначе.
— Слушай меня хорошенько, Ставро, — сказал Доменико, неожиданно гораздо менее спесивым тоном. — Сейчас ты отправишься за кузиной синьора Бальдасара. Как только она подтвердит слова своего мужа, они оба смогут вернуться обратно. Что до тебя, Ставро, если ты сделаешь все, как я сказал, можешь даже больше не подниматься на борт; ты вернешься сюда, на побережье, вместе с ней завтра вечером, а мы придем за вами на лодке; тогда ты сможешь возвратиться к себе и ничего больше не опасаться. Но если, к несчастью, тебя попутает дьявол и тебе стукнет в голову обмануть меня, знай, что шесть сотен семей на этом острове живут теми деньгами, которые плачу им я, и что мне обязаны самые влиятельные люди, облеченные властью. Так вот, если ты окажешься слишком болтлив или исчезнешь, не приведя сюда женщину, ты заплатишь за свое предательство. Удар настигнет тебя с той стороны, откуда ты меньше всего будешь его ждать.
— Я не обману тебя!
Когда лодку со Ставро и тремя матросами, которые должны были сопровождать его до берега, спустили на воду, я спросил Доменико, верит ли он, что этот человек исполнит его просьбу. Кажется, он ему поверил.
— Если он бесследно исчезнет, я ничего не смогу поделать. Но, думается мне, я его напугал. И, сдается мне, я не требую от него слишком большой жертвы. Значит, он скорее всего меня послушает. Поживем — увидим!
Сейчас мы снова вышли в открытое море, и мне кажется, что на острове нет никакого движения. И все же где-то там, за одной из этих белых стен, скрытая тенью высоких деревьев, Марта уже готовится выйти на берег. Знает ли она, что я здесь? Сказали ли ей, зачем ее ведут? Она одевается, прихорашивается, румянится, может, даже укладывает в узелок свои вещи. Что она чувствует: беспокойство, страх? Или она полна надежд? О ком она думает в эту минуту: о своем муже или обо мне? А ребенок, будет ли он с ней? Или она его потеряла? Может, его у нее забрали? Наконец-то я это узнаю. И смогу залечить ее раны. Скоро я все исправлю.
Надвигается ночь, а я продолжаю писать, не зажигая света. Наш корабль осторожно движется к острову, который пока еще далеко от нас. Доменико отрядил на самую верхушку мачты одного александрийского матроса по имени Рамадан: у него самые зоркие глаза во всей команде, и ему поручили оглядывать берег и отмечать любые подозрительные движения. Это по моей вине всем им приходится идти на неоправданный риск, но ни один из них не упрекнул меня ни взглядом, ни словом, ни разу не услышал я недовольного ропота. Бог мой, смогу ли я когда-нибудь оплатить им этот долг?
Мы еще ближе подходим к берегу, но огни острова все еще кажутся такими же слабыми, как свет звезд, сияющих в глубине небес. Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы зажечь хотя бы одну свечу или фонарь. Я почти не вижу листа, но продолжаю писать. Я пишу, и сегодня ночью это занятие имеет совсем другую цель, не ту, что обычно. В другие дни я писал, чтобы что-то сообщить или проверить себя или для того, чтобы разобраться со своими мыслями — так же, как прочищают горло, или я писал просто потому, что поклялся себе все записывать. Тогда как сегодня ночью я цепляюсь за свой дневник как за спасательный круг. Мне нечем заполнить эти листы, но мне нужно, чтобы они лежали передо мной.
Моя рука следует за пером, и что за важность, если я обмакиваю его в черноту ночи.
Возле Катаррактиса, 30 ноября 1666 года.
Не думал я, что наша встреча после долгой разлуки будет такой.
Я стою на корабле и щурю глаза, силясь разглядеть ее, а она, она — только слабый, неверный свет сигнального огня, мерцающий на полночном берегу.
Когда огонь стал качаться: справа налево и слева направо, будто маятник в ходиках, Доменико велел троим из своих людей спустить шлюпку на воду. Не зажигая света и принимая все меры предосторожности. Должно быть, глаза их сейчас обшаривают побережье, чтобы убедиться что там нет западни.
Окутанное туманом море волнуется, но не слишком яростно. Дует северный и уже совсем декабрьский ветер.
Мои соленые от брызг губы шепчут молитву.
Марта.
Как она близко и как еще далеко! Лодка плывет целую вечность, чтобы достичь берега, и целую вечность идет обратно. Что они там делали? О чем говорили? А ведь надо было просто взять на борт одного человека и вернуться назад! Почему я не поехал с ними? Нет, Доменико бы на это не согласился. И он был бы прав. У меня нет ни сноровки, ни хладнокровия его людей.
Лодка возвращается к нам. Кто-то зажег фонарь.
Доменико шепчет:
— Несчастный! Я же говорил: никакого света!
И в тот же миг, словно они могли услышать его издалека, они погасили огонь. Доменико шумно вздохнул, похлопал меня по плечу: «Клянусь предками!» Потом приказал своим людям готовиться к выходу в открытое море, как только мы подберем людей и нашу шлюпку.
Марту подняли на борт очень осторожно — на толстой веревке, которая представляла собой что-то вроде гибкой лестницы с единственной ступенькой, потому что к ее нижнему концу была прикреплена доска, куда она встала ногами. Когда ее подтянули уже достаточно высоко, я помог ей преодолеть последнее препятствие и переступить через борт. Она подала мне руку как постороннему, но, едва встав на ноги, принялась искать кого-то глазами, и, несмотря на эту темень, я понял, что она ищет меня. Я произнес только одно слово — ее имя, и она взяла меня за руку и сжала ее, но уже совсем иначе. Очевидно, ей уже было известно, что я здесь; я пока не знаю, то ли ей сказал об этом сбир ее мужа, то ли матросы, посланные за ней на берег. Я пойму это, как только мы сможем поговорить. Да нет, к чему, нам столько всего нужно сказать друг другу…
Раньше я представлял себе, что, когда мы встретимся, я возьму ее на руки и буду обнимать — крепко и бесконечно долго. Но теперь, стоя в окружении всех этих славных храбрых моряков, рядом с ее мужем, оставленным на борту дожидаться суда корсаров, было бы неуместно выказывать такую близость и слишком большое нетерпение, и это осторожное и незаметное в темноте прикосновение ее руки стало единственным проявлением наших чувств.
Потом ей стало дурно, и она зашаталась. Чтобы унять недомогание, я посоветовал ей подставить лицо холодным брызгам, но тогда она начала дрожать, и матросы сказали, что ей лучше лечь на матрас, постеленный в трюме, и тепло укрыться.
- Предыдущая
- 87/94
- Следующая
