Копия Афродиты (повести) - Когут Василь Григорьевич - Страница 59

• Предыдущая
• 59/71
• Следующая

— Ты что, спятила?! — возмутился я. — Ты же знаешь, что я крови боюсь, а мертвецов обхожу десятой дорогой.

— На факультет журналистики тебя же не примут, — убеждала Оксанка. — Туда нужны опубликованные материалы в газете. А у тебя — только письмо в стихах ко мне. И то его никто не читал. Отдам назад. Повезешь?

— У меня есть три заметки, напечатанные в «Зорьке», — пропустил я мимо ушей ироническое заявление Оксанки. — Одно стихотворение в районной газете…

— Послушай, — стала просить Оксана. — Ну какая тебе разница? Смотри: Чехов был врач, а стал хорошим писателем. Розенбаум тоже врач, а стал хорошим бардом. Главное здесь — надо иметь желание, цель. Захочешь, и ты станешь журналистом.

Я жевал шашлык и думал. В общем-то она права. Но отец меня все рядит в институт механизации, настаивает пойти по его стопам. Мать, конечно, соглашается. Но никогда и никому в голову у нас в семье не приходило сделать из меня журналиста или врача.

— А зачем тебе это? — наконец поинтересовался я.

— Ты меня, Гришка, любишь? — вдруг спросила Оксанка и близко придвинулась ко мне, положила свою руку на мое плечо. Я почувствовал прикосновение ее тела, волос, дыхание. Меня бросило в жар.

— Ну, люблю, — промямлил я. — Но твой отец…

— В институте отца не будет.

Оксанка повернулась ко мне лицом, и я в отсвете тлеющих углей близко увидел ее большие голубые глаза, пухлые влажные губы, пушистые ресницы. От нее пахло парным молоком и духами. Я открыл рот, хотел что-то сказать, но она его вдруг прикрыла своими влажными губами… Я почувствовал какую-то невесомость, в голове закружилось. Не хватало дыхания. И будто бы летел в пропасть…

— Любишь? — вернула она меня в сознание.

— Да! — выдохнул я.

— Ты мне должен помочь поступить в институт.

— А как же отец?! Он всегда был против наших встреч.

— Ерунда. Приходи завтра. Готовиться будем вместе.

Витька разрешил отвезти ее домой на своем мотоцикле. Вез ее я аккуратно, будто сзади на сидении у меня был ящик со стеклянными игрушками. Назад — летел. Я не мог осознать, что со мной творится… Она, Оксанка, моя мечта, моя тайная любовь, призналась… 24 июня…»

— Косишь?

— Кошу.

Гришка взглянул на часы: тринадцать сорок. Значит, старик приехал на обед и сразу — сюда. Он взял пучок травы, протер косу, менташкой провел туда-сюда по лезвию и не спеша вогнал в валок. Как настоящий хозяин.

— Присядем, — сказал отец. — Мать такое наговорила…

— Что?

— В институт, говорит, не хочешь поступать. Да если люди узнают… Серебряная медаль…

— А людям-то что…

— Мнением людей надо дорожить. Начинается, подумал Гришка. Снова нравоучения,

афоризмы. И откуда у него все это берется? Вроде книг не читает, философских телепрограмм не смотрит, а поучать других — не дай поспать. И, чтобы не дать отцу развить свои мысли, он перебил:

— Ты же знаешь, что я хочу на факультет журналистики. Может, поработаю год-два в колхозе, может, внештатным устроюсь… Подкоплю материал…

— Человеку и так мало отпущено для полноценной жизни, — начал философствовать отец. — День пропит — не прожит, что проспал — просуществовал… А это еще не жизнь. А ты — два года…

— Ладно, — сказал как-то по-заговорщицки Гришка. Значит, надо. А что бы ты, батя, сказал, если бы я в медицинский махнул?

Павел Романович от удивления открыл рот. Медицинский? Это никому в голову не приходило в их семье. Он как-то недоверчиво посмотрел на сына: шутит, что ли? Молодо-зелено, никакого постоянства. Каждую минуту такой фортель выкинуть может, что диву даешься. Медицинский… В общем-то, благородно. В их роду медиков еще никогда не было.

— Как знаешь, — согласился. — Но чтобы без фокусов.

— Вот это настоящий мужской разговор, — Гришка удовлетворенно потер ладошкой о ладошку и взялся за косу. — Только ты, батя, про это никому.

— И матери?

— Матери можешь по секрету. Пусть успокоится. Отец торопливо ушел назад в деревню. Видимо, эту

приятную весть не терпелось передать жене. А Гришка не спеша косил и мучительно обдумывал вчерашний разговор с Оксанкой…

«…что со мной творится?..

Странную любовь мне предложила Оксанка. Весь день, находясь на сенокосе, жарясь под знойным солнцем, я обдумывал случившееся. В совершенном одиночестве думалось мне спокойно, но тем не менее мысли путались, к чему-нибудь определенному и твердому я прийти не смог. То, что теперь девчонка первая признается в любви и даже первая целует парня — ничего особенного нет. Мы живем в такое время, когда каждый волен делать то, что ему кажется благоразумным. Первая так первая. Я ее любил втайне, а сейчас уже явно… Спасибо ей за это. А вот то, что я должен сдавать вместе с ней экзамены в институт, — чем-то мне не понравилось. Это нарушало все мои планы, мечты. Готовиться вместе — куда ни шло. Конечно, она рассчитывает на мою помощь. Но Оксана, видимо, не учла, что при сдаче экзаменов будет иметь дело с компьютерами, и помочь я ей никак не смогу. Даже шпаргалками… А отказаться вроде неудобно. Подумает, что я ее не люблю. А если честно: люблю я ее или нет? Она мне нравится. У нее очень привлекательное лицо. Особенно эта затаившаяся печаль на губах. Мне кажется, что она все время грустит, что на душе у нее невысказанное горе. И поэтому мне ее жаль, чем-то хочется помочь, развеять ее грусть… А может, это и есть любовь?

Под вечер мы с Витькой приехали в Дубиловку. Дружок помчался дальше, пообещав приехать за мной через часа три-четыре. На шум двигателя из дому выбежала Оксанка с авоськой, нагруженной книгами, взяла меня за руку и повела в сад. Под одной из яблонь стоял аккуратный столик, покрытый сверху белым пластиком, по обеим сторонам — скамейки. Вокруг столика росли пышные кусты черной смородины, скрывавшие нас, сидящих, от остального мира.

— Нам никто здесь мешать не будет, — улыбнулась Оксанка.

За химию взялись с вдохновением. Начали с простейших формул и задачек. Но прошло немного времени, и Оксане взбрело такое в голову, что я оторопел.

— А какая формула слезы? — спросила.

— Какой слезы?

— Обыкновенной. Что из глаз капает.

— Гм-м, — призадумался я. — Вода, Н₂О.

— Слеза соленая… А может, горькая… Я вчера от радости ревела всю ночь.

Ну вот! Она от радости ревела всю ночь, а я должен решать эту глупую задачу про слезы. Выручил меня от этой несуразицы рыжий пес. Он начал лаять, царапать забор. Оксанка вынуждена была встать и идти его успокаивать. А я все думал о ее слезах. Плакала… От радости… Неужели от того, что я согласился поступать вместе с ней в один институт? Или от какой другой радости? Поди разберись…

Вскоре о слезах позабыли и пошли дальше по программе. Остальные задачи я решал легко, разъяснял суть химических реакций, и чем больше темнело на улице, тем Оксанка становилась невнимательнее, тем громче и назойливее захлебывался лаем пес, вызывая у меня непонятную злость и раздражение. Он словно чувствовал, когда я пристально смотрел в голубые глаза девушки, взглядом цеплялся за пухлые влажные губы, когда возникало страстное желание дотронуться до них… Этот лай страшил меня, отвлекал, лишая решительности…

— Он что, — спросил я нервно, — все время будет мешать нам заниматься?

— Не знаю, — пожала плечами и виновато улыбнулась. — Чужих не хочет признавать.

— Выходит, я чужой?

— Пока еще не свой…

Уходя домой, я в открытую дверь в сарае заметил новенький мотоцикл «ИЖ». В отсвете электролампочки заиграли блеском фара, крылья…

— Это ваш? — спросил я Оксанку.

— Отец раньше ездил, — безразлично ответила она. — А теперь стоит без дела. А что?

Я не ответил. Только с завистью посмотрел на мотоцикл и, услышав Витькины сигналы, выбежал на дорогу…»

Луч фары, выхватывая из темноты пыльную дорогу, мчался словно в тоннеле. Мотоцикл будто проваливался, снова вскакивал на гребень. Мотор в такт этому то нежно пыхтел, то надрывался. По сторонам в густых сумерках мелькали стволы белых берез и светлых осин, и на скорости казалось, что слева и справа стояла изгородь. Мошкара била в лицо: не открыть ни глаз, ни рта.

• Предыдущая
• 59/71
• Следующая