Копия Афродиты (повести) - Когут Василь Григорьевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/71
• Следующая

Алеша слушал, затаив дыхание. Опять о фамилии. Но что об этом рассказывали люди?

— Вы не помните, — спросил Алеша, — что об этом говорили раньше? Почему бабушка так упорно отстаивала свою фамилию?

— Этого не знаю. И никто не знал. Догадывались, что такое решение приняла Серафима.

Алеше хотелось задать еще много вопросов. Но Елизар Сильвестрович часто посматривал на часы, суетился, отвлекался. И Алеша вспомнил: по телевизору должны показывать интересный фильм. Решил спросить главное:

— Говорят, во время войны… что-то было…

— Это особый разговор, — старый учитель будто проснулся, прогнал от себя дремоту. — В войну всякое было. Я тоже, например, партизанил. Неплохо партизанил. Имею награды. Фашисты, захватив нашу деревню, Анастасию не трогали. Она была женой «врага народа».

— Какого врага?

— Народа. Раньше так говорили. Если кого арестовывали…

— За что арестовали дедушку?

— Если люди не знают за что, тогда они выдумывают — за что. Вот и выдумали. Тимофей будто хвастался в кругу друзей, что может сшить такие сапоги, в которых с гордостью ходил бы сам товарищ Сталин. Тимофей был неплохим сапожником. Другие утверждали, что Тимофей отравил колхозную муку… Всякое рассказывали. А где правда, где ложь…

— Мать говорила, — вставил Алеша, — что его обвинили в шпионаже.

— Правдой было тогда одно, — продолжал учитель, — Тимофей — «враг народа». И немцы, и полицейские во время оккупации ни Серафиму, ни Анастасию не трогали. Были у них частыми гостями. Анастасия чувствовала себя героем: ездила куда надо, делала что хотела. Люди, надо сказать, ненавидели тогда обеих. За глаза называли предательницей, потаскухой… Однажды кто-то пытался даже поджечь дом. Полицейские его спасли…

И вот глубокой осенью сорок третьего года из дома в дом пронеслась весть: арестовали Анастасию. Время было ненастное. Первые заморозки сковали землю, на деревьях висели еще зеленые листья. Анастасию из комендатуры, которая была в бывшем графском доме, вели через сад в сторону речки мимо графского ключа…

— Чего, чего? — переспросил ошарашенный Алеша.

— Родничка, кринички по-нашему…

Слово «ключ» словно обожгло Алешу. Родник, криничка… Как же он раньше не мог подумать об этом? Может, Серафима, говоря о ключе, имела в виду родник?

Елизар Сильвестрович, позабыв о предстоящем фильме, разговорился. Алеша слушал, запоминал, старался не пропустить ни одного слова, ни одной детали… А в голове — рой мыслей. Какую только вину ни приписывали дедушке? Будто все беды в деревне шли от него, и тесно становилось от его присутствия. Бабушка — все так и шарахались при встрече с ней…

Назавтра вечером Алеша пошел в графский парк. Он тут знал каждый закоулок. Бабушка Серафима не раз водила его по запущенным, неухоженным аллеям, показывала редкие кустарники и растения, многие из которых были посажены ею. Когда-то парк был самым красивым в этих местах. Стройные липы и каштаны, так называемая «бароновская акация» с полуметровыми шипами-иголками, пихта и голубые ели росли по обеим сторонам аллей. На полянках благоухали розы и пионы. Росли здесь кустарники с замысловатыми названиями: аморфа, жарновец, гортензия, кольквиция… Всех и не перечислишь. Граф не жалел на это средств, содержал цветовода-поляка, сам хорошо разбирался в цветочном хозяйстве. Постоянным помощником у него была Серафима.

Нынешний парк потерял былую красоту. Лучшие деревья, пригодные для стройки, вырубили после войны. Бордюры, выложенные из красного кирпича, растащили. Все, что было связано с графским имением, уничтожалось, выкорчевывалось, сжигалось. Дорожки и аллеи заросли крапивой, лебедой, малинником.

У родника Алеша остановился. Где-то под травой, плавающей прядями на поверхности маленького родничка, пульсировала чистая, прозрачная вода и сбегала тоненьким ручейком вниз к речке. Тот ли, о котором говорила Серафима? Но она говорила — у мельницы. Да и учитель назвал этот графским…

Алеша оглянулся вокруг. Яркая пучеглазая луна залила желтым светом парк, разбросала слитки серебра по озеру. Они колыхались на волнах — то ныряли, то вновь выплывали.

Жутковато в старом парке. Длинные тени от деревьев будто движутся, сгустки тьмы, глядящие из кустов, кажутся живыми. А у Алеши из головы не выходил рассказ старого учителя. Вот в такой же светлый холодный вечер вели сюда бабушку Анастасию на казнь.

Длинная шелковая коса, отрезанная днем в комендатуре, служила теперь вместо веревки и туго стягивала за спиной онемевшие запястья рук. Кофта на груди разорвана до пояса.

Так и осталось загадкой, почему Анастасию казнили не днем, на глазах у сельчан, как это делали обычно, а расстреляли вечером без посторонних свидетелей у графского родника. Но свидетель был. Тот же — Томкович. Он, пробираясь вечером из леса домой, оказался у графского сада и при появлении фашистов спрятался в кустах, притаившись.

Анастасия передвигалась тяжело, высоко вскинув голову, будто рассматривала яркую луну и звездное небо. За ней, держа наготове винтовку, шел полицейский. Сзади шагал офицер. Томкович слышал разговор. Он боялся шелохнуться, старался не упустить ни единого слова, запечатлеть, будто на пленке, в своей памяти.

Полицейский: Тебя, Стася, скоро вздернут, как падлу. Или расстреляют. Как прикажет господин гауптман. Но можно и без этого. Признайся только: с кем была связана? Назови одну только фамилию. И будешь жить.

Анастасия: Никаких связей не знаю.

Полицейский: Брешешь! Партизаны всегда знали, когда мы выезжали в села за зерном, когда пытались блокировать их лагерь, куда и зачем ездили наши машины.

Анастасия: Это они тебе сами говорили, что так много знаешь?

Полицейский: Кто они? Анастасия: Партизаны.

Полицейский: Шлюха! Тебя повесить мало!

Анастасия: Тогда расстреляйте, подонки!

Полицейский: Э-э, не-е-т… Мы вначале тебе развяжем язык, может быть, и совсем выдернем. Господин гауптман все понимает по-нашему, он только говорить не умеет, а так…

Анастасия: Как умная собака…

Полицейский: Молчать, падла! (Глухой удар, стон.)

Офицер: Шнэль, шнэль! Бистро!

Полицейский: Скажешь или нет? У тебя же малое дитя…

Анастасия, словно подброшенная невидимой пружиной, перепрыгнула через родник и помчалась густой осокой к речке. И руки, кажется, выскользнули из петли. Она ими размахивала и откидывала назад, будто искала опору. Падала, стремительно ползла на четвереньках, вскакивала и снова рвалась вперед. Вот-вот добежит к воде.

— Ст-о-ой! — заорал вдруг полицейский. — Стой, стрелять буду!

Но молчаливая тень ускользала все дальше и дальше. Полицейский, взглянув на оцепеневшего офицера, бросился вслед. Вода чавкала под ногами.

— Стой, дура-а! Никто тебя не собирался…

Тень уже слилась с берегом, затерялась в прибрежных кустарниках. Офицер вытащил пистолет и наугад выстрелил. Полицейский тут же открыл стрельбу. Тень на берегу взмахнула руками, будто споткнулась, и исчезла.

— Завтра заберем, — сказал полицейский. — Ночью вонять будет в комендатуре.

— Гут, — согласился офицер. — Карашо. Анастасию утром на берегу речки не нашли. Как

в воду канула. Может, и в самом деле утонула, но ни через день, ни через неделю, ни через месяц тело не всплыло.

Никаких следов не осталось о ее связях с партизанами. Люди говорили всякое. Кто припоминал, что Анастасия кому-то сало привозила из города, кому-то тряпки выменяла на хлеб и соль, кому-то лекарство достала. Кто твердил о ее связях с гитлеровцами. А со временем разговоры поутихли. Как бы там ни было, но Анастасия погибла от рук врага. Это факт. Правда, его подтверждал только один свидетель.

Старый учитель назвал много имен, которых не знал и не слышал Алешка. Полицейский Колода (наверное, кличка), который вел бабушку на казнь; предатель Жмых, разграбивший графский дом перед отступлением немцев. Вспомнил учитель и о бывшем председателе колхоза Самсоне Журавском, который живет сейчас в Минске. Вспомнил потому, что тот очень хорошо знал и Анастасию, и Серафиму.

• Предыдущая
• 5/71
• Следующая