Смерть у бассейна - Кристи Агата - Страница 15

• Предыдущая
• 15/50
• Следующая

— Вероника… Моя жена, — представил Герду Джон.

— Ах, до чего приятно познакомиться с вами. — Веронику явно обдало ветерком замешательства.

Гаджен внес на серебряном подносе несколько коробков спичек. Леди Энгкетл лсестом направила его к Веронике.

— О, дорогая леди Энгкетл, не все же!

Люси ответила царственно-небрежным жестом:

— Ну, это так скучно — иметь что-то в одном экземпляре. Можете свободно брать про запас.

Сэр Генри сказал любезно:

— А как вам живется в «Голубятне»?

— Я ее просто обожаю. Поразительно, что здесь, под боком у Лондона, можно чувствовать себя в таком шикарном уединении.

Вероника поставила бокал и плотнее запахнулась в свои меха. Она одарила всех улыбкой.

— Я вам так признательна! Вы так любезны!

Благодарность распределялась между сэром Генри, леди Энгкетл и, по каким-то неясным соображениям, Эдвардом.

— Ну, я понесу трофеи домой. Джон, — сказала она, даря его простодушной улыбкой, — ты должен проводить меня. Я ужасно хочу услышать, что ты делал все эти годы, пока мы не виделись. Хотя от этого я почувствую себя жутко старой.

Вероника направилась к выходу, и Джон последовал за ней. На прощанье актриса озарила всех ослепительной улыбкой.

Они с Джоном вышли. Сэр Генри постоял у окна, глядя им вслед.

— Какая превосходная теплая ночь, — сказал он.

Леди Энгкетл зевнула.

— Ах, дорогой, — пробормотала она, — пора идти спать. Генри, мы должны посмотреть фильм с ее участием. После сегодняшнего вечера я не сомневаюсь, что это должно быть дивное представление.

Они поднимались по лестнице. Желая Люси доброй ночи, Мэдж спросила:

— Дивное представление, вы сказали?

— А вы так не считаете, дорогая?

— Сдается мне, Люси, вы думаете, что у нее в «Голубятне» спички и не переводились?

— Думаю, там дюжины коробков, дорогая. Но не будем жадными. А представление было просто превосходным.

Двери, выходящие в коридор, затворены, голоса бормочут пожелания спокойной ночи. Слышно, как сэр Генри говорит:

— Я оставлю окно открытым для Кристоу.

Собственную дверь он запер.

Генриетта сказала Герде:

— Ну и шутницы эти актрисы. Они так необыкновенно входят и уходят.

И зевнув, добавила:

— Что-то я страшно хочу спать.

Вероника Крей быстрым шагом направилась через каштановую рощу к площадке с плавательным бассейном. Здесь была маленькая беседка, где в солнечные дни частенько сиживали Энгкетлы и где сейчас хозяйничал холодный ветер.

Вероника остановилась и, смеясь, повернулась к Джону. Она указала на покрытую опавшими листьями гладь бассейна.

— Не очень-то похоже на Средиземное море, а, Джон?

Он понял теперь, чего он ждал, понял, что все эти пятнадцать лет разлуки с Вероникой она продолжала быть с ним.

Синее море, запах мимоз, горячая пыль — гонимые, отбрасываемые, так по-настоящему и не забытые видения. Все они означали одно — Веронику. Ему, отчаявшемуся и погибающему от любви, снова было двадцать четыре, и на сей раз он не намеревался убегать.

Джон Кристоу вышел из каштановой рощи на сбегающий к дому зеленый откос. Стояла полная луна, и занавешенные окна придавали серебрившемуся в ее лучах дому на диво простодушное выражение. Он взглянул на часы. Три. На лице Джона мелькнула тревога. Он глубоко вздохнул. Он уже не был, даже отдаленно, влюбленным молодцем двадцати четырех лет. Он стал трезвым и практичным дядей как раз на сорок, с ясным и уравновешенным сознанием. Поступил он глупо, просто чертовски глупо, но не жалел об этом! Кристоу осознал вдруг, что стал сам себе хозяином. Словно годами тащил тяжесть, а теперь ее нет. Свободен. Свободен — и для него, Джона Кристоу, преуспевающего специалиста с Харли-стрит, Вероника Крей не значит ровно ничего. Из-за всего, что было в прошлом, образ Вероники никогда не оставлял его. Она являлась ему в ночных видениях, и Джон не гнал их, но теперь он избавляется от этого, благодарение Богу, навсегда. Он снова в настоящем — и теперь три часа ночи, причем, весьма похоже, что он, увы, несколько уронил себя.

Он пробыл с Вероникой почти три часа. Она вплыла как парусник, отрезала от берега, где остались друзья, и выиграла его, словно приз. Хотел бы он теперь знать, как они все к этому отнеслись. Что, к примеру, могла подумать Герда? А Генриетта? Правда, Генриетта заботила его куда меньше. Ей, он чувствовал, объяснить можно. Герде же трудно что-либо втолковать. А он не желал, определенно не желал семейных раздоров. Он всегда был готов, сколько себя помнил, идти на некоторый оправданный риск. Риск с больными, риск при выборе лечения, риск с помещением денег. Ничего чрезвычайного — всего лишь та разновидность риска, что близка к рубежу безопасности.

Если Герда догадается, если чуть заподозрит…

Но возможно ли подобное? Что, в сущности, он знал о Герде? В принципе, Герда поверит в то, что белое — это черное, если он скажет ей об этом…

Как он выглядел, выходя в окно следом за высокой победоносной фигурой Вероники? Что было написано на его лице? Не явилась ли всем ошеломленная, оглушенная внезапным чувством физиономия? Или они лицезрели мужчину, исполняющего долг вежливости? Джон не знал. У него не было ни малейшего представления на этот счет. Кристоу тревожился за свой покой, благополучие и безопасность. «Безумец, совершенный безумец», — думал он о себе с раздражением — и вдруг обрел утешение в этой мысли. Действительно, кто бы поверил, что он способен на подобное безумие?

Все давно спят, это ясно. Французское окно гостиной оставлено полураскрытым до его возвращения. Он снова оглядел безмятежно погрузившийся в сон особняк, что-то уж слишком затихший.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что он услышал слабый звук притворяемой двери. Джон резко обернулся. Неужели его кто-то выслеживает! Он стал всматриваться в темные окна. Быть может, кто-то приподнял штору, разглядывая его… Генриетта? Только не она — душу его охватила внезапная паника. Он не мог потерять Генриетту! Ему вдруг захотелось бросить в ее окно камешком, позвать ее. «Выйди, любовь моя. Выйди, и давай отправимся через лес, к Лемешному Кряжу, и там ты выслушаешь все, что мне теперь известно о себе, и что ты тоже должна знать». Он сказал бы Генриетте: «Я заново принимаюсь за все. Сегодня начинается новая жизнь. Отпало мешавшее жить, калечившее меня. Спрашивая утром — не убегаю ли я от себя самого, ты была права. Я потратил на это долгие годы, так как не знал, сила моя или слабость разлучили меня с Вероникой. Я боялся себя, боялся жизни. И тебя боялся тоже». Разбудить бы Генриетту, повести за собой через лес и там вместе дождаться мига, когда из-за кромки земли покажется солнце… «Безумец», — сказал он себе. Его пробрала дрожь. Было холодно — как-никак сентябрь уже на исходе. «Какого черта? Достаточно сумасбродств для одной ночи. Распутаться бы с тем, что есть — и то будет дьявольская удача!» Что, в самом деле, прикажете думать Герде, если его не будет всю ночь, если он явится одновременно с молочниками? И что скажут Энгкетлы? Впрочем, последнее его сейчас не тревожило. Для Люси все необычное как раз вполне нормально. Но Герда уже не из Энгкетлов. Герду предстояло убеждать, и ему бы следовало идти и приниматься за это со всем возможным пылом. Не исключено, что именно Герда и выслеживала его в этот глухой час. А если она шла за ним с самого начала? Излишне говорить, что так поступать не принято. Однако, из своего жизненного опыта он знал, — даже слишком хорошо, — что высоконравственные, чувствительные, утонченные люди постоянно это делают. Подслушивают у дверей, вскрывают письма, выслеживают и вынюхивают вовсе не потому, что хоть на миг одобряют такое поведение, а лишь не имея иной защиты перед лицом неизбежного страдания. «Бедняги, — думал он, — прекраснодушные страдающие бедняги». Не слишком сочувствуя слабости, Джон уважал страдание, ибо страдают сильные. Уж он это знает.

• Предыдущая
• 15/50
• Следующая