Осознание (СИ) - Еловенко Вадим Сергеевич - Страница 36

Я остановился за пару поворотов до ее дома, и мы еще сидели с ней и обсуждали другие мелочи, житейские.

- Странно, весь мир, за исключением некоторых стран третьего мира, в хаосе и разрухе, а люди непонятно о чем думают.

- А о чем они думают? - пожал плечами я. - О том, о чем всегда. Наверное, не было эпох, когда об этом не думали. И не важно, разруха вокруг или процветающая страна. Люди буду искать наживу во всем. Люди будут в угоду собственной лени развивать прогресс. Люди будут воевать… всегда.

- Люди будут влюбляться. - сказала тихо Настя.

- Да. - Кивнул я. - Люди будут влюбляться. Будут ради любви делать глупости.

- Но не все? - спросила она, смотря на меня.

- Ну, наверное, есть те, кто обладает железной волей. Они не поддаются на действие гормонов, феррамонов… или чего там еще. Но я таких не видел в своей жизни. И я сам не такой.

Она странно посмотрела на меня и, словно разглядывая какие-то черты, ранее не замеченные, открыв дверцу, сказала на прощанье:

- Ну, пока? Целоваться не будем на прощанье. - Мы засмеялись и она договорила: - Заглядывай ко мне после работы. Мне так этот клуб… вот здесь уже. А с тобой интересно. Пока.

Она закрыла дверцу и я включил дальний свет, освещая ей улицу. Отойдя метров на двадцать, она повернулась и, идя спиной вперед, несколько раз помахала мне рукой.

Я был в диком шоке, когда, войдя домой узнал, что уже половина пятого утра. Быстро время пролетело. И мне стало страшно за Настю. Что ей сейчас придется пережить от ее парня. Я настолько был напуган за нее, что думал одеться и поехать к ее дому, может, если что, понадобится мое вмешательство. Просто поговорить с ним, что ничего у нас с ней не было. Интересно, он бы поверил в это? Я бы нет. Я верю в простую дружбу между девушками и парнями. Но как-то не вязалась она с тем чувством, которое я испытывал к Насте. Это было не желание обладать ей. Это было простое тихое счастье, если она была рядом просто. Такое спокойствие наступало в душе. Меня уже не волновало ничего, когда она была со мной в машине. Ни разрушенная планета, ни изувеченные континенты, ни города могильники, ни бедствующие вокруг люди не всплывали в моей памяти, когда я был с ней. Усыпая, я был вынужден признать, что влюблен. И это всего после трех встреч. Двух вечеров. С мыслью, что так не бывает, я уснул.

Я был серой полевой мышью и бежал по своей тропе меж колышущихся высоких стеблей хлеба. Шум, стоявший у меня над головой, оглушал и притуплял мои чувства. Только запахи еще были мне доступны, но не слух. Я не очень боялся. Высокие колосья защитят меня от летучих хищников, а от наземных я ускользну в траве и как обычно замру, пока не минует опасность.

Самое опасное место, это была опушка леса. Расстояние от посевов до леса было незначительным, метров десять, но их еще надо было проскочить. А там под корнями моя нора.

Когда сквозь стебли я уже увидел открытое пространство, я снизил скорость и совсем остановился, прячась за сорняками. Я нюхал воздух и всматривался в темный лес. Не сверкнут ли где глаза. Сверкание, это сразу опасность. Только у опасности светятся во тьме глаза. Я долго просидел, выжидая не начнется ли движение какое-либо. Хищники не железные, они могут долго в засаде сидеть, но не вечно. Даже если мою тропку заметили, высиживать ради меня всю ночь они не будут. Выждав, как мне показалось, достаточно времени, я рывком с места, выбрасывая задними лапками комочки сырой от росы земли, ринулся к лесу. Я был быстр. Не многие бы уследили за моим движением. Скорее я бы слился для них в серую молнию, струящуюся по земле.

Я уже видел корни, под которыми был мой дом. Где меня ждала подружка с моими детьми. Шестеро. Шестеро будущих родственников, которые будут меня узнавать и признавать старшим. Шестеро, чьи дети тоже будут признавать меня за своего и не прогонят из своей норы, когда придет беда и надо будет укрыться от хищника. Дом был так рядом, когда мои бока пронзила страшная боль и всего меня буквально вкатало в землю. Следующая боль пронзила мне шею и я чувствовал, как рвутся с хрустом мои сухожилья, выбираемые из нее. Последнее, что я мог сделать для тех шестерых, это закричать им о своей боли. Я никогда не узнал, услышали они меня или нет. Мою шею буквально перекусил страшный клюв совы и под хруст собственных позвонков я умер.

В понедельник с утра станция трансляции была с утра опробована, а в обед я уже был арестован. Меня поместили в одиночной камере городской тюрьмы. Ничего мне, конечно, никто не объяснял. До ночи меня никто не беспокоил. Когда за окном стемнело, двери камеры с лязгом открылись и ко мне внесли стул, и следом за солдатом вошел глядящий в штатском, но явно в высоком чине.

- Здравствуй Артем. - сказал мне незнакомец, присаживаясь. - Разговор у нас будет недолгим. Я оставлю тебе ручку и бумагу, и ты сам все подробно распишешь, кто руководил установкой трансляционной башни, какая была в этом твоя роль и, почему вовремя не доложил. Все понятно? Эти три вопроса постарайся изложить подробно. Это важно. Если что еще важное на твой взгляд вспомнишь, тоже пиши. Но сильно не старайся. Всех уже обработали, все дали показания. Начальник завода попытался покончить с собой, но вовремя успели. Мы ему такого удовольствия не доставим, самому уйти. На вот…

Он протянул мне стопку чистых листов и ручку. Я замер перед ним с этим в руках и не знал что сказать.

- Ах, да. Тебе тут не на чем писать будет. Пошли, за стол дежурного сядешь.

Он поднялся и вышел из камеры. Я последовал за ним. Дежурный офицер на этаже за решеткой поднялся, уступая мне свое место, и я сел, задумавшись о чем и как писать. Глядящий отдал распоряжение, чтобы меня, как закончу, отправили бы спать в камеру, а утром не поднимали и койку не закрывали. Офицер кивнул, поняв какое ко мне отношение, и все время пока я писал, ни разу не побеспокоил меня. Я закончил только через час. Оставил ручку и исписанные листы офицеру, а сам пошел в камеру. Меня заперли, конечно, но как-то так с ленцой, словно не было в этом никакой необходимости.

Я не спал. Я лежал и думал чего мне больше бояться. Того, чего я опасался до того как ко мне пришел глядящий, то есть обвинения во всех грехах, включая предательство родины в виде создания транслятора для передачи за границу секретных данных. Или вот такого странного отношения ко мне. Я впервые осознал, как близко нахожусь если не к смерти, то к очень долгим каторжным работам. Я уже прощался со своей прошлой жизнью. Я прощался с машиной. С моими уютными комнатками. С Василием - моим единственным другом. С Натальей и Олегом, которых теперь-то точно не увижу никогда. Где бы они ни были. И самое горькое мое прощание было с Настей. Я буквально видел ее перед глазами. Как она испугается, узнав о моем аресте. Как будет думать о своем спасении. Как ее будут вызывать на допросы. А она будет дотошным уродам следователям доказывать, что мы даже любовниками не были. Я представлял ее слезы и мои кулаки сжимались до хруста. До боли. Я не знаю, как я победил свое перенапряжение. Наверное слезы, что потекли из моих глаз дали разрядку нервам. Я вдруг резко успокоился. И в моей голове крутилась только одна мысль. Только бы Насте хватило сил все отрицать. Тех, кто не ломается и верят сами в свою правоту отпускают. Она ничего не знала. Она не имела со мной никаких дел. Ей надо просто не поддастся на уговоры и вообще ни в чем не сознаваться из того, что ей предложат. Даже в малом. Согласится на малое выдуманное зло… и следователь доведет дело и против нее.

Вот так я и лежал. Мысли, путанные, отрывочные, не хотели выстраиваться. И я совершенно не мог думать о себе. Я не представлял, как завтра буду говорить со следователем.

Утром, часов в одиннадцать меня покормили холодной кашей и холодным чаем без сахара. Когда я поел, меня повели в следственный корпус. Я был удивлен тому, что комната, в которую меня ввели, была забита офицерами, гражданскими, и что в ней стоял такой кумар папиросный, что в пору было бросать курить. А зачем? Подышал и норма.