Тигр, олень, женьшень - Янковский Валерий Юрьевич - Страница 45

• Предыдущая
• 45/63
• Следующая

Мы сели, закурили, а Хван, слегка запинаясь, заговорил.

Взяв у меня винтовку, он через несколько дней добрался до последней деревушки и полицейского поста Нонсадон на восточной границе обширного Пяктусанского плоскогорья. Местный охотник Ким, шустрый старикан, уже поджидал компаньона.

У Кима в тайге несколько надежно запрятанных избушек — он панически боялся хунхузов. И не без основания. Еще молодым его захватили в плен, требовали выкуп. Назначенной суммы не было, хоть продай фанзу, быка и даже жену… Клялся, но те разве поверят? Отрезали ухо, ночью голым привязали к дереву — на съедение комарам. Этой пытки никто не выдерживал, но пленник перетер веревки и бежал сквозь тайгу в чем мать родила.

Случай был далеко не единственным, старик предупреждал, что в этих местах нужно быть готовым к встрече с темными людьми. Однако беда пришла с другой стороны.

Начался сезон медвежьих свадеб. Это время страшных хороводов, когда возле одной самки собирается по нескольку самцов, часты кровопролитные драки. Даже хорошо вооруженному охотнику не следует опрометчиво открывать огонь по такой группе.

Утомленные самцы заваливаются спать и спят очень крепко. Нередки случаи, когда охотник, ничего не подозревая, подходит к спящему в густой траве медведю вплотную, и обычно убегающий от человека разбуженный зверь стремительно набрасывается на первого встречного…

Старик предупреждал о повадках пяктусанских медведей, но беспечный Хван, как всегда, отшучивался. Ружье носил на ремне за плечами, вместо кинжала на поясе — складной нож на веревочке в кармане брюк. Все ему нипочем!

С раннего утра обойдя настороженные ямы и петли, они возвращались в зимовье. Солнце поднялось высоко, стало жарко. Усталый и голодный, дед сильно отставал. Хван решил не ждать, поскорее добраться до табора и начать готовить завтрак. Оставив старика позади, он подошел к упавшему через ручей стволу лиственницы, служившему мостом. Невдалеке за ключом маячила избушка. Хван-посу с ходу вспрыгнул на вывернутый из земли корень и обомлел: из-под корня поднялся огромный бурый медведь! Они столкнулись нос к носу, стащить из-за спины оружие охотник не успел. Ударом лапы дальневосточный «гризли» сбил человека с ног и оборвал ремень винтовки, отлетевшей в сторону. Но Хван вывернулся и вскочил на ноги. Бежать? Он понял — это бесполезно: нагонит в два прыжка, схватит сзади и задавит, как мышонка. Одна надежда — кричать и бороться сколько хватит сил до подхода деда. Может быть, зверь испугается и убежит.

И он бросился не назад, а вперед, обхватил руками поднявшегося на дыбы гиганта, спрятал голову ему под мышку. Что есть мочи, упираясь, чтобы не быть опрокинутым, закричал во всю глотку: «Ким-ёнгам! Комиге таргетта! Сальгва чу!» (Ким-старец! Медведь напал! Выручай!)

Он понимал, что, подбежав, старый охотник должен увидеть лежащий в траве Спрингфилд и прикончить зверя. В крайнем случае у него с собой топор на длинной ручке — грозное оружие в опытных руках: трахнет сзади по черепу — никакой колосс не выдержит. Вспомнил о ноже, но если одной рукой довольно просто выхватить из-за пояса кинжал, то вытянуть из кармана складной нож и раскрыть его в таком положении невозможно.

Они боролись стоя, топчась на месте. Сам как дубовый пень, Хван-посу все же не мог долго сопротивляться. Всему есть предел: он оступился и упал, угодив головой между задних ног медведя.

— Вот где смрад! Думал задохнусь, ха-ха…

И все-таки, не сдавшись, стал брыкаться, как вдруг почувствовал сильную боль выше колена, потом внизу живота. Собрав все силы, вырвался на мгновение, вскочил, снова закричал, но тут обрушился страшный удар лапой по голове.

— Упал я, ничего не вижу, только слышу: «уду-ду, уду-ду, уду-ду!» — ухо мне отрывает и шею рвет…

Глаза уже ничего не видели, кожа на лбу разорвана, кровь залила лицо. Чувствуя конец, Хван снова закричал диким голосом:

«Старик! Дед! Погибаю! Выручай!!!»

И на этот раз где-то далеко тот отозвался: «А-ууу…»

Этот звук услышали оба. Зверь бросил охотника, приподнялся на дыбы, фыркнул и кинулся на голос деда! Хван использовал передышку. Обтер рукавом глаза, осмотрелся. Заметил под корнем лиственницы углубление вроде норы, подполз на четвереньках и влез туда до половины: голову и плечи спрятал. Может быть, не вернется? Но вскоре услышал, что зверь возвращается. Вспомнил, что медведь убитых сразу не ест, — и замер. Упал лицом в землю, стараясь не дышать. А тот, подойдя вплотную, поставил лапу охотнику на поясницу и долго обнюхивал спину. Хвану казалось, что ребра и позвоночник не выдержат этой тяжести. Собрав все душевные силы, молчал, стараясь не шелохнуться. Мыслей не было.

Но вдруг лапа ушла, он смог осторожно вздохнуть. Услышал шорох: полетела земля, трава, листья… Раненый понял: зарывает. Значит, рвать больше не станет, вернется, когда добыча протухнет. И застыл, действительно как мертвец. Услышав удаляющиеся шаги, осторожно вытянул шею, выглянул. Огромный лоснящийся медведь уходил вразвалочку, не торопясь. Эх, сейчас бы под рукой ружье!

Все было мокро под ним от крови. Стал понимать, что может обессилеть и не встать. Кое-как поднялся, взял палку, перебрался через ручей. Добрел до зимовья. Надеялся, что старик уже там, поможет, но его в избушке не оказалось.

Порвал зубами рубаху и полотенце, кое-как обмотал раны, упал на нары и потерял сознание. Когда очнулся, уже вечерело. А старика все нет. Нашел сухую крупу, пожевал, напился воды и опять упал.

…Совсем под утро, когда слегка светало, услышал голос: «Хван-посу, Хван-посу! Вставай!» С трудом сел.

Посреди зимовья стоял старик. Но не Ким-ёнгам, а совсем незнакомый. Высокий, длинная седая борода. В руках палка. Гость тихо, но внятно произнес:

— Ты Кима-охотника не жди. Он не придет. Хочешь остаться жить — вставай и иди на восход солнца. Иди сколько сил хватит. Дойдешь — жить будешь.

Сказал и вышел — как растаял…

Светает в окошке. Попытался встать. Боль во всем теле невыносимая, тряпки присохли, все тянет, жжет… Сцепил зубы, решил идти, как указал старец. Большое доверие к нему почувствовал.

Выбрался наружу, подобрал крепкую палку, заковылял. А на восход солнца — как раз мимо того места, где медведь калечил. Снова перебрел ручей, поровнялся с корнем. Вокруг вся трава измята, в крови. Глядь, в трех шагах и винтовка с оборванным ремнем! И, как ни тяжело, связал ремень, повесил на плечо Спрингфилд. «Эх, был бы он вчера не за плечами…»

Всего сотню шагов отошел, увидел стаю сорок. Что-то долбят, копошатся в траве. Приблизился — взлетели, застрекотали, расселись по кустам. Подошел, смотрит — в кустах, скорчившись, старый Ким сидит. Дремлет. И сумочка плетеная за спиной, и топор на длинной ручке в ней, как был. Только кусты рядом примяты.

Хотел было окликнуть, нагнулся, тронул за плечо, а он окоченел… мертвый. И тут заметил сзади на шее рваную царапину, а из нее согнутый крючком обрывок белой жилы торчит. Догнал, значит, вчера деда медведь, когда тот откликнулся. Сбил с ног, хватил когтем по шее и… вырвал жизнь вместе с этой белой жилой.

Хван перевел дух, забросал, как мог, напарника травой и ветками, чтобы птицы совсем не склевали, двинулся дальше.

Долго, ой долго тащился навстречу солнцу! Садиться боялся — можно не встать. Отдыхал, прислонившись к дереву, закрыв глаза. Уже совсем высоко поднялось солнце, и день такой погожий, а жизнь с каждым шагом уходит, в глазах темнеет. Но где-то вроде слышится голос ночного странника: «Иди на восход, пока сил хватит: дойдешь — жить будешь…» И брел дальше. А когда показалось, что все, нет больше сил шагать, вдруг почувствовал твердое и гладкое под ступней. Глянул под ноги — он на тропе!

Понял, что куда-то выбрался, и сразу обмяк, съехал на землю под огромной лиственницей, оперся о ствол спиной, поднял глаза к небу. Плывут по нему белые облака; потекли за ними смутные мысли: «Вот тропа, а дальше что? Это длинная дорога, конца края ей нет… С запада на восток пересекает все огромное плоскогорье среди бесконечного леса и полей, усыпанных синей голубицей. Порой по ней неделями не проходит ни один человек…»

• Предыдущая
• 45/63
• Следующая