Исповедь старого дома - Райт Лариса - Страница 45

• Предыдущая
• 45/64
• Следующая

— На море поедете, а потом в пионерлагерь Нуку отправлю.

— В лагерь? — ужасалась бабушка. — Она же маленькая!

— Ничего не маленькая. Там все такие же, как она.

Аня немедленно приготовилась бежать в лагерь, где, как ей казалось, ее ждут такие же заброшенные, как она, актерские дети, которых провожают жалостливыми взглядами и называют при живых родителях «сиротами». На деле все оказалось иначе. Ребята писали домой письма и получали ответы, у костра наперебой вспоминали веселые истории из киноэкспедиций, в которые их брали родители, делились впечатлениями о театральном закулисье. И только Ане сказать было нечего.

Именно тогда она впервые подумала, что во что бы то ни стало у нее будут и свои экспедиции, и свои роли, и своя сцена. Она как-то сразу безоговорочно поверила в то, что ей, как и матери, удастся покорить Москву — и тогда ее уже нельзя будет не заметить, не похвалить, проигнорировать. Станет такой же великой и значимой. Ее будут провожать восхищенными взглядами и шептать вслед «Это она!». И тогда мама поймет свою ошибку, и признает в ней родственную душу, и станет гордиться дочерью, до сих пор вызывавшей лишь брезгливое недовольство.

Москва манила и притягивала, открывала возможности и дарила надежды. И маленькая девочка не ведала о том, что большой город, сияющий огнями, позволяющий увидеть множество приоткрытых дверей, может так же легко захлопнуть эти двери и в одно мгновение перечеркнуть все прекрасные мечты. Маленькая девочка Аня этого не знала, а взрослая женщина, стоявшая на крыльце дома и смотревшая вслед машине клиентов, испытала все в полной мере.

Анна вернулась в дом, прошла в комнату. С кровати на нее смотрели полные тревоги глаза больной. Конечно, она все слышала, не могла не слышать хотя бы обрывков разговора. Тем более, уже прощаясь, женщина снова повторила: «Где-то я вас все-таки видела».

— Думаешь, надо уезжать? — спросила Анна, присаживаясь на край постели.

— Сегодня повезло, не узнали, а завтра — кто знает? — тихо прошелестело с кровати.

— Да, ты права. Но куда уехать? Здесь, ты же знаешь, мы ничего не платим.

— Чей это дом, Нука?

Анна не ответила. Отвернулась, задумалась о чем-то своем, потом сказала, глядя больной в глаза:

— Твои туфли. Если бы только я могла их надеть хоть один раз…

— Какие туфли? О чем ты? — Она ничего не поняла.

Но Анна и не рассчитывала на понимание.

Аля Панкратова понимала только одно: на безоблачное устройство дальнейшей жизни у нее есть полгода. Полгода до очередного отъезда художника в Америку, откуда он возвращаться уже не собирался.

Развелись тихо и быстро, когда виза уже была получена, а билет куплен. Так же быстро, буквально на следующий день, Аля выскочила замуж за монтажера с «Ленфильма» — вариант, конечно, временный, но необходимый. Чужая фамилия в паспорте защищала от неминуемых вопросов со стороны органов: «Куда же вы смотрели, Алевтина Андреевна? Мы к вам, как говорится, со всей душой, а вы…» Души Алю, как водится, не волновали. Она заботилась о собственном теле, которое должно было остаться неприкосновенным, чтобы в полную силу засиять на звездном небосклоне кинематографа.

Расчет оказался верным. Художник остался в Америке, Аля — с новым мужем, а всесильные органы — с носом. Бывший муж передавал с оказией письма то из Вашингтона, то из Нью-Йорка, то из Сан-Диего, и Аля, любуясь Пентагоном, небоскребами и океанскими пляжами, не могла отказать себе в мыслях о благородстве собственной души. Если бы она не принесла себя в жертву монтажеру, сидел бы всеми забытый художник в мастерской и пил с тоски, а так вполне себе ничего: колесит по Штатам, гребет доллары и наслаждается жизнью. Нет, за его судьбу Але себя корить не приходилось.

С монтажером, правда, красиво расстаться не вышло. Он кричал, что не переживет и наложит на себя руки, но Аля осталась непреклонной: ее жизнь шагала по собственной траектории, а жизнь монтажера была лишь проходной ступенькой. Задерживаться она на ней не собиралась, поэтому и объявила о разводе при первой же открывшейся возможности. Монтажер то плакал, то обещал удочерить Алину дочь (козырь, женщину нимало не волновавший), то грозил карой небесной, то отчаянно злился, а один раз даже позволил себе мазануть по Алиной щеке. После чего она, не раздумывая, собрала вещи и была такова.

Слышала потом, что через несколько месяцев монтажер, допившись до чертиков, шагнул-таки из окна «Ленфильма» и остался с ампутированными ногами на попечении старой матери. Но Але до этого дела не было: через слабых, бесхарактерных и пьющих мужчин она перешагивала, как через пустое место. Пустое место — это ничего, а из-за ничего не переживают. Перешагнула и пошла дальше.

Дальше оказался встреченный на съемках оператор: холост, молод, симпатичен, обладатель гитары, хорошего голоса и московской прописки. Аля чуть улыбнулась, немного поиграла в неприступность, там посмеялась, здесь пожаловалась на судьбу — и к концу съемок завладела всеми богатствами оператора. Про ребенка решила молчать. Сначала боялась спугнуть, потом стыдилась признаться, а дальше и вовсе забыла. Живет себе девчонка в Комарове, пусть себе живет. Кому от этого хуже?

Хуже, однако, как выяснилось, могло оказаться самой большой актрисе. Она действительно поднялась, заняла первую строчку не только в титрах многих шумевших на весь Союз фильмов, но и получила ставку в одном из главных столичных театров. Так же, как когда-то Аля чувствовала себя опьяненной романтичной грустью Ленинграда, кружилась у нее голова от энергичной, бурлящей жизнью Москвы. Ей нравились широкие проспекты и несущиеся по ним машины; нравились мосты, которые не разводились и позволяли задерживаться в любой части города за полночь; нравились люди, казавшиеся менее суровыми и чопорными. Ее вдохновляла жизнь на бегу и радовала возможность по праву называться «столичной штучкой».

Но самое большое удовольствие Аля получала от обрушившейся на нее — по праву — лавины зрительской любви. Ее узнавали, к ней подходили за автографами, в магазинах ей доставались дефицитные продукты, в универмагах ждали лучшие ткани, в поездах и самолетах — лучшие места.

Впрочем, у славы имелась и оборотная сторона — сторона неминуемая, но, как правило, не кажущаяся настолько значимой и всесильной в начале звездного пути. Имя этой стороне было «пресса»: печать, телевидение, радио, где работали талантливые и пронырливые журналисты, готовые перегрызть друг другу глотки за необычную информацию и гоняющиеся за сенсациями так же рьяно, как обычные люди за «останкинской» колбасой в магазине.

Аля почувствовала запах жареного, как только на очередном интервью милая и казавшаяся безобидной журналистка попросила рассказать о детстве. Аля выложила привычную историю о мечтах о сцене и бегстве из колхоза и посчитала тему исчерпанной. Но «безобидная» девочка уткнулась в собственные записи и, полистав тетрадку, неожиданно выдала:

— Насколько я знаю, вашего отца уже нет в живых, а мать несколько лет назад уехала из поселка. Где же она теперь?

Что отвечать? Сказать «не знаю» — срам на всю страну. Открыть правду — могут и к матери нагрянуть с расспросами, а там и ребенка увидят, и полетят по стране молниями заголовки: «Звезда бросила ребенка», «Заслуженная артистка не справилась с ролью матери», «Панкратова недостойна звания советской женщины» и что-нибудь подобное.

— Вы же знаете, что я какое-то время жила в Ленинграде?

— Да, конечно.

— После смерти папы, — в этом месте рассказа зажатый в руке платочек неизменно путешествовал к глазам, — я забрала ее к себе. И, знаете, она буквально влюбилась в город, пока не находит в себе сил приехать ко мне. Но я скоро ее уговорю, не сомневайтесь.

— Прекрасно. Поговорим о вашей новой картине?

«Первую ласточку» остановили несколько тонко сыгранных фраз, но ведь могли прилететь и другие. И не ласточки, а орлы, готовые не только вывернуть душу, но и выклевать печень. Требовалось опередить вездесущих журналистов.

• Предыдущая
• 45/64
• Следующая