Исповедь старого дома - Райт Лариса - Страница 11

• Предыдущая
• 11/64
• Следующая

— Сейчас посмотрю.

Колокольчик стихает. Теперь собака только слышит нервный дробный стук. Это Анна, нервничая, барабанит костяшками пальцев по прилавку.

— Вот, нашла. — Что-то тяжелое выпускают из рук.

— Я открою? — Колокольчик слегка дрожит.

— Конечно. — Звук рвущегося картона. — Это все клей? А зачем столько?

Девушке на почте скучно. Почему бы не разнообразить праздное безделье получением знаний?

— Тут обычный ПВА, еще резорциновый и смола.

— Смола?

— Да, желтый клей, или алифатическая смола. Он сильнее и влагоустойчивее, к тому же более вязок и менее текуч. В общем, хорошая штука.

— А это?

— Это анимальный клей.

— Какой?

— Анимальный. Из животных сделан.

— Как из животных?

— Из кожи, нервных тканей или костей, — спокойно объясняет колокольчик. Собака нервно сглатывает слюну, а девушка за прилавком ужасается:

— Какая жестокость!

— Какая жестокость! — сокрушался старшекурсник, слушая сбивчивый рассказ семнадцатилетней Ани о несправедливости членов приемной комиссии. — Так и сказали?

— Да, — девушка размазывала по щекам слезы и поплывшую тушь. — Природа на вас отдохнула. Поищите себя на другом поприще.

— Ну… Может, это дельный совет?

— Что?! — Анна вскочила и рванулась в сторону. «Да уж, хороша! Развела нюни перед чужаком. А он-то просто смеется. Она думала, он пожалеть хочет, а он… Они, старшекурсники, небось все такие, приходят в дни экзамена поглумиться над несчастными абитуриентами да похвастаться своей удачей».

— Да погоди ты! Я, между прочим, тут тоже три года пороги обивал, прежде чем пропустили, и тоже всякого наслушался, но я верил, что они не правы, и у тебя, раз ты в это веришь, тоже все получится.

— Я не знаю, верю или нет. Они все-таки мастера, а я кто? Девчонка.

— А режиссеру ты поверишь?

— А ты что, режиссер?

— Ну, почти.

— А что ты снял?

— Потому-то и почти, что не снял еще ничего. Ничего стоящего. Так парочку курсовых.

— Типа «Убийц»?[1] — Аня улыбнулась сквозь слезы.

Во взгляде молодого человека мелькнуло уважение:

— Сечешь в кино?

— Люблю Хемингуэя.

— Ну, до старика Эрнеста мне далеко. Разве что иногда тоже застрелиться хочется, а так ничего общего.

Девушка засмеялась.

— Значит, ты будущий режиссер?

— Ага. Почему бы будущему режиссеру не прослушать будущую актрису?

— Будущему режиссеру полезно прослушивать актрис настоящих, а будущим актрисам надо учиться у настоящих режиссеров, так что я, пожалуй, пойду. — Аня сделала несколько шагов в сторону, обернулась: — Значит, три года, говоришь, стучался в закрытые двери?

— Было дело.

— Значит, у меня еще полно времени. Ну пока.

— Пока. Подожди, а звать-то тебя как? Мне же надо знать, кого приглашать сниматься в своих шедеврах.

— Аня. Анна Кедрова.

— Кедрова… Кедрова… Кого-то ты мне напоминаешь, Кедрова, а кого, понять не могу.

Девушка лишь пожала плечами:

— Откуда мне знать?

Она лукавила. Кому, как не ей, знать. «Перелетные птицы», «Рассвет у порога», «Письма издалека» и еще несколько десятков названий известных картин, в которых он мог лицезреть улучшенную копию ее лица.

— Прикольная ты, Кедрова. И Хемингуэя знаешь. Мне почему-то тебе помочь хочется.

Девушка скривилась:

— Спасибо. Не нуждаюсь.

— Спрячь ты гордость. Я по-дружески. Метры и койку предлагать не собираюсь, а на руку и сердце не рассчитывай.

— Откровенно. Чего ж так?

— Ну, метры тебе не нужны. Я по речи слышу, что москвичка. Да и сердце тебе мое ни к чему. Во всяком случае, пока я только почти режиссер.

— Дурак ты, а не почти режиссер, — только и ответила Анна и снова предприняла попытку уйти.

Теперь он уже схватил ее за руку. Она вывернулась, зыркнула гневно.

— Эй! Ну, прости. Знаешь, тебе, по-моему, вообще здесь делать нечего. Чистым и непорочным сюда редко удается пробраться.

— Отвали!

— Ты чего ругаешься? Я же комплименты делаю.

— Да засунь ты их…

— Тебе это не идет. На вот, возьми.

— Это еще что?

— Телефон мой. Захочешь поболтать, позвони. Я все-таки могу дать несколько ценных советов.

— Спасибо, наслушалась: либо переспать с известным режиссером, либо держаться подальше от театральных вузов.

— Ты все-таки позвони.

— Смотри не застрелись до этого.

Анна все-таки сунула карточку в карман плаща и поспешила к метро.

Забавный тип. Самонадеянный, конечно, но зато сумел ее приободрить. Во всяком случае, отвлек от грустных мыслей, это точно. Что она делала? Сидела на скамейке, рыдала и все еще читала Чехова. И никак не могла понять, почему этот отрывок из «Цветов запоздалых» председатель комиссии назвал не до конца прочувствованным. Аня столько раз репетировала дома: ложилась на кушетку, расстегивала несколько пуговок на платье и томно шептала: «Я люблю вас, доктор!» — а дама из комиссии, имени которой она даже не знала (тоже мне, актриса погорелого театра!), назвала это «нелепым жеманством». Правда, известный артист, что сидел рядом с ней, заявил, что «басня была вполне недурственной», но дама тут же парировала, что недурственной она может быть на семейной кухне, а не на сцене, где любое произведение должно становиться посредством великолепной актерской игры вершиной литературного творчества. Девушка как раз придумывала сто пятидесятый достойный ответ на эти обидные слова, когда перед ней возник забавный юноша. Она и не думала плакаться в жилетку, но слово за слово, и она уже думала больше о нем, чем о проваленном экзамене. Интересно, у него случайно так вышло или сработал навык хорошей режиссуры: только что она кляла на чем свет стоит членов комиссии, а теперь переключила свой гнев на него, а жгущая ладонь бумажка с телефоном занимала все ее мысли.

Звонить, не звонить? Анна ходила по квартире кругами. То хватала карточку и засовывала ее в лежавшую у телефона визитницу, то перекладывала на свой письменный стол, то возвращала в карман плаща («Скоро осень, потом зима, плащ перекочует в дальний платяной шкаф, а с ним и бумажка до лучших времен»), то снова выкладывала на видное место. Наконец, разозлилась на себя («Да что это со мной, в самом деле?! Слишком много чести!») и решительно отправила бумажку в мусорное ведро.

И в ту же секунду — звук ключа в замочной скважине, скрип открывающейся двери, аромат сладких, кружащих голову духов, звонкий надменный голос:

— Ты дома? Ну-ка, иди сюда.

— Да, я здесь. Привет. — Аня вышла в коридор.

— Снимешь? — С пуфика девушке поочередно протянули ноги, обутые в элегантные сапожки. — Уф, я так запарилась!

— Лето на дворе, — Анна отставила чудо из светлой замши в сторону.

— А когда их носить, как не летом? Ты не представляешь, как я устала. — Женщина легко вскочила с пуфика и встала перед зеркалом, театрально приложила левую ладонь к виску. — Голова идет кругом. На студии все просто с ума посходили. Хотят меня видеть сразу в трех картинах, да еще и Андрон с этим своим воскресным приемом. Нет, я, конечно, счастлива, что он стал академиком, но, скажу тебе по секрету, он мог бы им стать и без меня. Я к этому отношения не имею и сидеть в компании этих скучнейших ученых совершенно не хочу. Но придется, моя дорогая, придется. Такая уж судьба у жены академика. — Женщина небрежно погладила Аню по голове: — Ну-ка, ты что пригорюнилась? Тебе-то на этом мероприятии присутствовать необязательно. Я, кстати, видела отца, он будет ставить одну из трех картин. Он о тебе спрашивал. Так что в воскресенье как раз можешь отправиться к нему. Ну, там кино, кафе… Какая там у вас обязательная программа?

Об обязательной программе Аня, в отличие от собеседницы, имела прекрасное представление. «Кино с Людочкой. Кафе с Танечкой. Ты, Анютка, пока посиди у меня, если хочешь. Малыш, ты еще ждешь? Представляешь, мы тут в кафе встретили N-ского, он всех тащит в Дом кино, ему недавно отвалили премию и требуется обмыть. Так что не злись на папу, засунь ключ под коврик. Что? Остаться ночевать, а завтра проведем день вдвоем, как хотели? Малыш, ну ты же уже не совсем малыш. Должна понимать: я приду не один… И потом, завтра — уже не сегодня, правда? Так что давай-ка дуй домой и созвонимся, ладно?» Очередного звонка приходилось ждать целую вечность.

• Предыдущая
• 11/64
• Следующая