Озорники - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/57
• Следующая

В последние дни старики потеряли покой. Беда казалась непоправимой. А ведь, собственно говоря, ничего особенного не случилось. Внук их Бобка уехал с товарищем на лесной кордон, и только. Но это произошло впервые в его тринадцатилетней жизни, а старикам больше чем на день, на два никогда не приходилось разлучаться с ним. Вот они и приуныли. Вечно встрепанный от фантастических идей и увлечений мальчишка занимал слишком много места в их стариковской жизни. Он всегда был на глазах, а сейчас исчез, и неизвестно, надолго ли. В жизни их образовалась гнетущая пустота. Теперь к ним не бегали его школьные приятели, не слышно было шумных споров и смеха, топота и возни. Никто не опустошал буфета от сластей, не выпускал из клеток попугайчиков, гоняясь за ними по комнатам, не включал телевизора, бурно обсуждая хоккейные матчи, не устраивал взрывов в Бобкиной лаборатории, и это казалось крушением мира. Особенно тяжко было бабке, Антонине Сергеевне, — она весь день дома оставалась одна, и сейчас ей не на кого было ворчать, не за кем прибирать, некого кормить. Мужу было проще — он работал в клинике, возвращался поздно, к тому же был беспечен и легкомыслен. Однако и он в последние дни стал тревожиться — приходил с работы пораньше, надеясь узнать новости, но по тому, как жена сурово встречала его, он понимал, что, увы, новостей ждут от него. Он заискивающе целовал ей руку, пропахшую кухней, приосанивался и шумно втягивал ноздрями воздух.

— Чем-то потчевать меня будешь сегодня?

— Что дам, то и съешь.

И хотя профессор был совершенно сыт, он оживленно обсуждал предстоящую трапезу. Повязавшись салфеткой, он разглагольствовал за столом о соусах и пирожках, как чревоугодник, а жена его в белом переднике, седая и плотная, угрюмо сидела напротив, подливала ему в бокал апельсинового сока и строго допрашивала, как прошел день, много ли больных, как чувствуют себя Валя, Костя, Надя, Вера, Мила, которых она не видела, но тем не менее считала своими знакомыми, потому что знала о них по его подробным рассказам. О чем угодно говорили они, одного не касались — Бобки.

Сын и невестка Шмелевых работали вулканологами и вечно пропадали в экспедициях, изучая кратеры, извержения, раскаленную лаву и горячие газы. У них была своя квартира, но, возвращаясь из экспедиции, они любили с недельку пожить у родителей, «побаловать стариков», вернее самих себя, потому что Антонина Сергеевна, не очень-то ласковая на словах, умела угодить им, готовя немыслимой вкусноты пампушки с чесноком, вареники с вишней, медовые коврижки и ливерные пирожки. Сынишка их Бобка не расставался со стариками даже во время приезда родителей. Здесь, у деда с бабушкой, у него была налаженная жизнь, библиотека, своя лаборатория, и, когда после недельного пансиона у стариков отец и мать переезжали к себе на квартиру, Бобка не торопился перебраться к ним. Мать считала его избалованным ребенком, в свои короткие пребывания дома она пыталась исправить его недостатки и с чрезмерной горячностью воспитывала его. Вот почему Бобка только изредка бегал к родителям в гости, но на ночь всегда возвращался к деду и бабушке. Он не понимал, почему это надо скромно молчать, когда разговаривают взрослые, вовремя ложиться спать, обязательно готовить домашние уроки, почему нельзя красить голубей масляной краской для статистического учета и многое другое, без чего жизнь была бы бессодержательна и пуста. Он рос свободным и жизнерадостным человеком и не терпел, когда кто-то его притеснял. Даже если это и были его родители, которых он очень любил.

Профессор, всю жизнь имевший дело с детьми, нисколько не сомневался, что внук его, безусловно, человек незаурядный. Еще в дошкольные годы Бобка увлекался биологией, ловил бабочек, мух и стрекоз, собирал птичьи яйца, перья и гнезда, составлял коллекции и бегал на районную станцию юннатов. Но к семи годам Бобка переключился на астрономию. Он стал переписываться с академиком Амбарцумяном, завел подзорную трубу, все свободное время рылся в справочниках и энциклопедиях, пользовался, помимо домашней, библиотекой одного научно-исследовательского института, находившегося рядом. От пристрастия к книгам, от подзорной трубы, в которую по ночам рассматривал звезды, у него образовалась легкая близорукость, к тому же он был сутул и большеголов. Все это — сутулость, неизменная книга под мышкой, вечная возбужденность, привычка много и громко разговаривать, речь его, несколько витиеватая и книжная, — выделяло его среди ребят, и это не могло не тревожить деда как педиатра, но вмешиваться в увлечения внука, тем более запрещать ему что-то, он не хотел и не мог, потому что высшей воспитательной мудростью считал терпимость. Дед не понуждал его заниматься и спортом, только пытался одно время увлечь его личным примером, начав по утрам делать зарядку. Как бы невзначай, он открывал дверь в комнату внука, добросовестно приседал, махал руками и прыгал через скакалку. На это нелепое занятие — долговязый, всклокоченный пляшущий старик — с укором поглядывала из кухни жена, но внук чаще всего продолжал лежать, закрывшись книжкой и делая в ней пометки. Шум и топот ему не мешали. Личный пример не действовал. Тогда профессор по вечерам стал включать телевизор и смотрел спортивные передачи, но даже и перед телевизором Бобка ухитрялся перелистывать книжку, если только передача не задевала каких-то его научных интересов. Его не волновали ни баскетбольная площадка, сооруженная во дворе, ни хоккей, в который ребята ухитрялись гонять даже летом, ни воспоминания дедушки о том, как в молодости он занимался альпинизмом и совершил несколько средней трудности восхождений в горах Дагестана. Мальчик рос вундеркиндом. Им заинтересовался даже один ученый-психолог, писавший работу о склонности к труду как факторе одаренности, и месяца два прожил у них в доме. Приходил рано утром, провожал Бобку в школу, гулял с ним после обеда и вел беседы на разнообразные научные и житейские темы, а также исполнял роль подопытного кролика: Бобка проверял на нем, как человек может ориентироваться в барокамере (ею служил платяной шкаф), отрабатывал на нем гипнотические приемы обезболивания (иглоукалыванием), а также обучал «тактильному» языку, который он изобретал на случай, если придется вступать в контакты с космическими пришельцами.

Старики Шмелевы привыкли к увлечениям внука, но все же были встревожены, когда Бобка однажды привел к ним Васю Захарова, дворовую знаменитость, мрачного подростка с волосами до плеч, с красивыми и холодными глазами уверенного в себе человека.

— Мы едем с Василием в лес, — громко объявил он бабушке с порога. — Недели на две, а может, и больше, если понравится. У Василия там знакомый лесник. Дедушка об этом уже знает, я звонил ему в клинику.

Антонина Сергеевна опустилась на стул. Она скорбно поджала губы и молча слушала длинную речь внука в похвалу своему другу Василию. О том, что они друзья, она узнала впервые. Вася Захаров в это время рассматривал образцы вулканических пород, брал их с полок, подкидывал на ладони и делал вид, что собирается запустить в открытое окно. Бобка между тем шумно возмущался тем, что Василия отказались взять в лагерь, где он не раз бывал раньше, а если так, заявил Боб, то пусть пеняют на себя — Василий сам решил поехать на лесной кордон, там у него знакомый лесник, и захватить с собой его, Боба, а ему, Бобу, это как раз на руку, потому что в городе с телескопом нечего делать — испарения, выхлопные газы, дым абсолютно искажают видимость. Боб не жалел красок, расписывая добродетели Василия (Вася даже и ухом не повел), и это для него, Боба, великая честь — поехать с ним на кордон. Разве можно упускать такую редкую возможность? Бабушка слушала внука, не выказывая ни радости, ни одобрения, и это его огорчило. А ведь дедушка очень обрадовался, когда Боб сообщил ему по телефону о своем решении. «Конечно, конечно, о чем разговор! Я рад за тебя», — сказал дедушка. Но если это бабушку огорчает, то что ж, Василий поедет один, без Боба, он всегда найдет себе другого попутчика. И совсем упавшим голосом Боб добавил, что отъезд уже назначен на завтра.

• Предыдущая
• 4/57
• Следующая