Сыновья и любовники - Лоуренс Дэвид Герберт - Страница 55

• Предыдущая
• 55/112
• Следующая

— Нет покуда, — с улыбкой ответил он.

— Да что ж это вы? — упрекнула она.

— Сошьют, — с улыбкой заверил он.

— Будешь ждать до второго пришествия! — объявил Баркер.

И Баркера и Морела Уэссон раздражал. Но ведь оба они были такие крепыши, словно железные.

Почти уже покончив с одеванием, Морел подвинул к Полу сумку с деньгами.

— Посчитай, сынок, — смиренно попросил он.

Пол с досадой оторвался от своих книг и от карандаша, перевернул сумку вверх дном. На стол выпал запечатанный мешочек с серебром на пять фунтов, а еще соверены и мелочь. Он быстро посчитал, сверился с чеками — там было записано количество угля, — аккуратно уложил деньги. Потом чеки просмотрел Баркер.

Миссис Морел ушла наверх, и трое мужчин подошли к столу. Морел, как хозяин дома, сел в свое кресло, спиной к жаркому огню. У двух его сотоварищей места были попрохладнее. Никто не считал деньги.

— Сколько, мы сказали, причитается Симпсону? — спросил Морел. И они с минуту прикидывали дневной заработок. Потом сумму эту отложили в сторону.

— А Биллу Нейлору?

Эти деньги тоже взяли из общей кучи.

Потом, оттого что Уэссон жил в доме Компании и его квартирная плата была удержана, Морел и Баркер взяли каждый по четыре шиллинга шесть пенсов. И оттого что Морелу уже доставили топливо и он уже не был старшим, Баркер и Уэссон взяли по четыре шиллинга. Дальше все пошло просто. Морел давал каждому по соверену, пока они не кончились; потом по полукроне, пока не осталось ни одной; каждому по шиллингу, пока не осталось ни одного. Если под конец что-то не делилось, Морел брал это и ставил выпивку.

Потом все трое поднялись и ушли. Морел поспешил удрать из дому, пока жена не спустилась. Она услышала, как закрылась дверь, и сошла вниз. Она поскорей заглянула в духовку, на хлебы. Потом посмотрела на стол, увидела оставленные ей деньги. Пол все это время занимался. Но теперь он чувствовал, что мать считает деньги и в ней закипает гнев.

Она опять поцокала языком.

Пол нахмурился. Когда мать сердилась, он совсем не мог заниматься. Она опять пересчитала деньги.

— Жалкие двадцать пять шиллингов! — воскликнула она. — Сколько им выписали?

— Десять фунтов одиннадцать шиллингов, — раздраженно ответил Пол. С ужасом ждал он, что за этим последует.

— А со мной скопидомничает, дает двадцать пять шиллингов, да в эту неделю еще в кассу взаимной помощи! Но я его знаю. Он думает, раз теперь ты зарабатываешь, значит, он больше не обязан содержать семью. Да, и может сам спустить все свои деньги. Но я ему покажу.

— Ох, мама, не надо! — воскликнул Пол.

— Что не надо, скажи на милость? — закричала мать.

— Не заводись опять, я не могу заниматься.

Она тотчас притихла.

— Да, все это очень хорошо, — сказала она — но как прикажешь мне выкручиваться?

— Но оттого, что ты станешь изводиться, легче не станет.

— Хотела бы я знать, как бы поступил в таком положении ты.

— Это ненадолго. Ты сможешь взять мои деньги. Пошел он к черту.

Пол вернулся к своим занятиям, а мать угрюмо завязала ленты шляпки. Ему нестерпимо было, когда она волновалась. Но теперь он стал настаивать, чтобы она с ним считалась.

— Два верхних каравая через двадцать минут будут готовы, — сказала она. — Не забудь про них.

— Ладно, — ответил Пол, и она пошла на рынок.

Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.

— Совсем один? — спросила она.

— Да.

Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом, его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.

— Что это? — спросила она.

— Композиция для декоративных тканей и для вышивки.

Мириам близоруко склонилась над рисунками.

Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все, что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу. Оказалось, это занавесь, или portiere[12], на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.

— Какая красота! — воскликнула Мириам.

Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.

— Почему этот узор кажется жестоким? — спросила она.

— Что?

— В нем есть что-то жестокое, — сказала Мириам.

— Так ли, нет ли, а он очень хорош, — ответил Пол, любовно сворачивая свою работу.

Мириам в задумчивости медленно поднялась.

— А что ты станешь с ним делать? — спросила она.

— Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она, пожалуй, предпочтет деньги.

— Наверно, — согласилась Мириам.

В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для нее-то деньги ничего бы не значили.

Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.

— Это я сделал для тебя, — сказал он.

Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не сказала. Полу стало неловко.

— О Господи, хлеб! — воскликнул он.

Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся счищать с рук налипшее тесто.

— Тебе, правда, нравится?

Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь. Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше, чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом, со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не понимала этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и для нее и для него то была жизнь.

Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.

— Раздевайся, — сказал Пол.

— Нет, я на минутку.

Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.

— Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером, Мириам Ливерс, — сказала Беатриса.

— Почему же? — севшим голосом пробормотала Мириам.

— Покажи-ка твою обувку.

Мириам не шевельнулась, явно смущенная.

— Видать, неохота, — засмеялась Беатриса.

Мириам выставила башмаки из-под платья. Вид у них был нелепый, нерешительный, просто жалкий, они выдавали застенчивость хозяйки, ее неуверенность в себе. И они оказались заляпаны грязью.

— Во, видали! Сплошь изгажены, — воскликнула Беатриса. — Кто их тебе чистит?

— Сама чищу.

— Ну и работенка тебя ждет, — сказала Беатриса. — Нынче вечером я бы и для-ради целой оравы парней сюда не притащилась. Да ведь любви слякоть не помеха, верно, голубчик мой Апостол?

— Inter alia, — ответил Пол.

— О Господи. Ты что, на чужих языках лопочешь? Что это значит, Мириам?

Последний вопрос был полон ехидства, но Мириам этого не заметила.

— «Между прочим», по-моему, — смиренно ответила она.

Беатриса высунула язык и зло рассмеялась.

— «Между прочим». Апостол? — повторила она. — Стало быть, по-твоему, любви не помеха ни мать с отцом, ни сестры да братья, ни друзья и подружки, любовь даже и над любимым посмеется?

• Предыдущая
• 55/112
• Следующая