Логике научного исследования - Поппер Карл Раймунд - Страница 5

именно в превращении его в научное знание. И, кроме того, ясно, что рост научного знания является

самым важным и интересным примером роста знания.

При рассмотрении этого вопроса следует помнить, что почти все проблемы традиционной эписте-

мологии связаны с проблемой роста знания. Я склонен заявить даже нечто большее: от Платона до

Декарта, Лейбница, Канта, Дюгема и Пуанкаре, от Бэкона, Гоббса и Локка до Юма, Милля и Рассела

развитие теории познания вдохновлялось надеждой на то, что она поможет нам не только узнать не-

что о знании, но и сделать определенный вклад в прогресс знания, то есть в прогресс научного зна-

ния. (Единственное возможное исключение из этого правила среди великих философов, которое при-

ходит мне на ум, — это Беркли.) Большинство философов, которые считают, что характерным для

философии методом является анализ обыденного языка, по-видимому, потеряли этот замечательный

оптимизм, который в свое время вдохновлял рационалистическую традицию в философии. Их пози-

цией, как мне кажется, стало смирение, если не отчаяние. Они не только оставляют прогресс знания

на долю ученых, но и философию определяют таким образом, что она, по определению, лишена воз-

можности внести какой-либо вклад в наше познание мира. Самокалечение, которого требует такое, казалось бы, убедительное определение философии, не вызывает во мне никакой симпатии. Нет во-

обще такой вещи, как некая сущность философии, которую можно было бы выделить и четко выра-

зить в некотором определении. Определение слова «философия» может иметь только характер кон-

венции или соглашения. Во всяком случае, я не вижу никакой пользы в произвольном закреплении за

словом «философия» такого смысла, который заранее мог бы отбить у начинающего философа вкус к

попыткам внести свой вклад как философа в прогресс нашего познания окружающего мира.

К тому же мне кажется парадоксальным то, что философы, гордящиеся своей узкой специализаци-

ей в сфере изучения обыденного языка, тем не менее считают свое знакомство с космологией доста-

точно основательным, чтобы судить о различиях философии и космологии и прийти к заключению о

том, что философия по существу своему не может внести в космологию никакого вклада. Они, без-

9

условно, ошибаются. Совершенно очевидно, что чисто метафизические — следовательно, философ-

ские — идеи имели величайшее влияние на развитие космологии. От Фалеса до Эйнштейна, от ан-

тичного атомизма до декартовских рассуждений о природе материи, от мыслей Гильберта и Ньютона, Лейбница и Бошковича по поводу природы сил до рассуждений Фарадея и Эйнштейна относительно

полей сил — во всех этих случаях направление движения указывали метафизические идеи.

Таковы вкратце причины, побуждающие меня считать, что даже внутри самой эпистемологии рас-

смотренный первый подход, то есть (19:) анализ знания посредством анализа обыденного языка, слишком узок и неизбежно упускает ее наиболее интересные проблемы.

Однако я далек от того, чтобы соглашаться и со всеми теми философами, которые придерживают-

ся иного подхода к эпистемологии — подхода, обращающегося к анализу научного знания. Чтобы

как можно проще разъяснить то, в чем я согласен с ними и в чем расхожусь, я разделю философов, использующих этот второй метод, на две группы — так сказать, козлищ и овец.

Первая группа состоит из тех философов, которые поставили своей целью изучение «языка науки»

и в качестве философского метода используют построение искусственных модельных языков, кото-

рые, по их мнению, могли бы служить моделями «языка науки».

Вторая группа не ограничивает себя изучением языка науки или какого-либо другого языка и не

имеет предпочтительного философского метода. Сторонники такого подхода используют в филосо-

фии самые разнообразные методы, поскольку перед ними стоят весьма различные проблемы, которые

они хотят решить. Они приветствуют любой метод, если только они убеждены, что он может помочь

более четко поставить интересующие их проблемы или выработать какое-либо их решение, сколь бы

предварительный характер оно ни носило.

Вначале я обращусь к рассмотрению взглядов тех философов, метод которых заключается в по-

строении искусственных моделей языка науки. С исторической точки зрения они так же, как и сто-

ронники анализа обыденного языка, отталкиваются от «нового метода идей», заменяя (псевдо-) пси-

хологический метод старого «нового метода» лингвистическим анализом. По всей вероятности, ду-

ховное удовлетворение, порождаемое надеждой на достижение знания, которое было бы «точным»,

«ясным» и «формализованным», заставило их выбрать в качестве объекта лингвистического анализа

не обыденный язык, а «язык науки». К несчастью, однако, «языка науки» как особого объекта, по

всей видимости, вообще не существует. Поэтому для них возникла необходимость построить такой

язык. Построение же полноценной работающей модели языка науки —- модели, в которой мы могли

бы оперировать с реальной наукой типа физики, — на практике оказалось несколько затруднитель-

ным, и по этой причине эти философы были вынуждены заниматься построением сложных рабочих

моделей в миниатюре — громоздких систем, состоящих из мелких деталей.

По-моему, эта группа философов из двух зол выбирает большее. Концентрируясь на своем методе

построения миниатюрных модельных языков, они проходят мимо наиболее волнующих проблем тео-

рии познания, в частности, тех проблем, которые связаны с прогрессом знания. Изощренность ин-

струментов не имеет прямого отношения к их эффективности, и практически ни одна сколько-нибудь

интересная научная теория не может быть выражена в этих громоздких, тщательно детализирован-

ных системах. Эти модельные языки не имеют никакого отношения ни к науке, ни к обыденному

знанию здравого смысла. (20:)

Действительно, модели «языка науки», конструируемые такими философами, не имеют ничего

общего с языком современной науки. Это можно показать на примере трех наиболее известных мо-

дельных языков. (О них говорится в примечаниях 13 и 15 к Приложению *VII и в примечании *2 к

разделу 38.) В первом из этих языков нет даже средств для выражения тождества. Следовательно, в

нем нельзя выразить равенство, и, таким образом, он не содержит даже самой элементарной арифме-

тики. Второй модельный язык работает только до тех пор, пока мы не добавляем к нему средства для

доказательства обычных теорем арифметики, к примеру евклидовой теоремы о несуществовании са-

мого большого простого числа или даже простейшего принципа, согласно которому для каждого

числа имеется следующее за ним число. В третьем модельном языке — наиболее разработанном и

более всего известном — опять-таки не удается выразить математику. К тому же, что еще более ин-

тересно, в нем невыразимы никакие измеряемые свойства. По этим и многим другим причинам дан-

ные три модельных языка слишком бедны для того, чтобы найти применение в какой-либо науке. И

они, конечно, существенно беднее обыденных языков, даже наиболее простых.

Упомянутые ограничения были наложены на модельные языки просто потому, что в противном

случае решения, предложенные их создателями для стоящих перед ними проблем, оказались бы несо-

стоятельными. Это утверждение легко доказать, и частично оно было доказано самими авторами этих

языков. Тем не менее все их авторы, по-видимому, претендуют на две вещи: (a) на возможность при

помощи разрабатываемых ими методов так или иначе решать проблемы теории научного познания, то есть на их применимость к науке (тогда как фактически они применимы с удовлетворительной

точностью только к рассуждениям весьма примитивного типа), и (b) на «точность» и «строгость»