Девушка и смерть(СИ) - Архангельская Мария Владимировна - Страница 49

— Это причины личного характера, сеньор Эстевели, и я не хочу их называть.

— Тогда вы понимаете, что ваш отказ позволяет мне обратиться в суд?

— Готова уплатить любой штраф, любою неустойку.

— Они будут весьма велики.

— У меня есть деньги, сударь.

На самом деле деньги были не у меня, а у Андреса. Я немного сомневалась, стоит ли их принимать, но иного пути не было.

Сеньор Эстевели опять помолчал, пристально глядя на меня.

— Это, должно быть, очень веские причины, — повторил он, — если ради них вы решили так подвести театр и своих товарищей. Я надеюсь, вам не надо напоминать, что на вас держится значительная часть репертуара? Дублёры есть, но у них были и свои планы, а теперь, с учётом смерти Мачадо, нам придётся спешно затыкать огромную дыру.

— Я всё это понимаю, и, поверьте, очень вам сочувствую, — я твёрдо встретила его взгляд. — Но если вы не подпишете моё прошение об увольнении, мне придётся обойтись без него.

Директор выдержал ещё одну паузу.

— Быть может, вы недовольны условиями работы у нас? — спросил он. — Вам мало платят? Вас не устраивает ваш репертуар? Так это дело поправимое. Мы можем повысить вам жалование, а что до ролей, то к вашим услугам они все, на выбор. К следующему сезону мы планировали ввести вас во "Франческо и Джильду".

— Сеньор Эстевели, — я покачала головой, стараясь не показывать, что чувствую себя польщённой. — Я ведь уже сказала, что это причины личного характера, и к условиям работы в Опере отношения не имеют. Хотя я благодарна вам за предложение, поверьте.

— Ваша благодарность для вас очень удобна, сеньорита, потому что ни в чём не выражается, — ядовито сказал директор. Потом вздохнул: — Так у меня нет ни малейшего шанса уговорить вас остаться?

— Нет, господин директор.

— Очень жаль. Что ж, раз вы настаиваете, я подпишу всё, что вы хотите, — он поднялся, и я тоже встала. — Прошение при вас?

— Нет, но я сейчас же напишу его.

— Пишите, — покорно кивнул Эстевели, — но я вас умоляю… — он шагнул ко мне, и вдруг… бухнулся на колени.

— Сеньорита Баррозо, голубушка! Ну хоть до конца сезона задержитесь! Меня ведь живьём съедят!

— Сеньор Эстевели, — испуганно сказала я, пытаясь отступить, но директор успел ухватить меня за юбку:

— Всё, всё сделаем, только скажите! Королевские условия обеспечим!

— Встаньте же, сеньор!

— Не встану! Пока вы не пообещаете остаться.

Я попыталась поднять его, но сил, чтобы заставить встать рослого мужчину, у меня не хватило.

— Что я зрителям скажу? — вопрошал он. — Министру? Её величеству? Меня не жалеете, коллег пожалейте! От нас же вся столица отвернётся! Честь театра!..

На глаза директора навернулись слёзы. Если он и играл, то, надо признать, на редкость талантливо, и нервы у меня не выдержали.

— Ладно, — сказала я, — ладно, я останусь. До конца сезона. И встаньте же, ради Бога!

Эстевели встал и аккуратно отряхнул брюки.

— А о продолжении выступлений вы всё-таки подумайте, хорошо? — просительно сказал он. — У нас ещё несколько месяцев впереди. Может, ваши обстоятельства изменятся?

— Подумать — подумаю, — с некоторым раздражением пообещала я. — Но не больше.

Андрес ждал меня внизу, в карете.

— Ну, как? — спросил он и крикнул кучеру: — Трогай!

Вздохнув, я пересказала ему разыгравшуюся в директорском кабинете сцену. Как я и думала, Андрес остался недоволен:

— Так что же, тебе придётся оставаться до июля? Рисковать всё это время? Думай что хочешь, но риск не оправдан.

— Но я обещала, а сделанного не воротишь.

— Дело твоё, но разве честь театра дороже твоей жизни?

— А почему мы решили, что моей жизни что-то угрожает? Ведь Леонардо хотел, чтобы я танцевала, и я буду танцевать.

— А я? Как он посмотрит на меня?

— Он однажды сказал, что ничего не имеет против, если я заведу любовника.

— Почему он тогда так решительно настроен против меня лично?

Я неопределённо пожала плечами.

Мои выступления продолжались. Было бы враньём сказать, что я не боялась. Боялась, и ещё как, но время шло, а ничего не происходило. Леонардо никак не показывал своего отношения ко мне и вообще не подавал признаков жизни. Постепенно я начала успокаиваться и даже подумывала, так уж ли я правильно поступила, настояв на уходе из театра. Может быть, и в самом деле остаться? Тем более что объявлено о моём уходе не было, видимо, Эстевели надеялся, что я одумаюсь. А мои спектакли шли на ура, зал набивался битком, меня чествовали, как иногда казалось, даже слишком. Особенно после спектакля, когда я, уставшая, мечтала о том, чтобы добраться до дома, а меня ждала толпа, окружавшая экипаж и не дававшая проехать. Но были и приятные моменты, хвалебные статьи и поздравления коллег, хотя, быть может, не всегда искренние. Как быстро привыкаешь к хорошему! Ещё совсем недавно я и мечтать о таком не смела, а теперь не представляла, как может быть иначе.

А ещё был Андрес. Теперь я больше, чем когда бы то ни было, недоумевала, что заставило меня потерять столько времени, бегая от него. Ведь я уже давно могла бы быть счастлива, как сейчас. Мы стремились проводить вместе каждую свободную минуту и никогда друг другу не надоедали. У меня не появлялось и тени усталости от того, что приходилось столько времени проводить в обществе другого человека. Так легко мне было только с моими родителями, светлая им память. Мы с Андресом понимали друг друга с полуслова, и меня порой изумляло столь полное совпадение наших вкусов, взглядов, устремлений. Лишь иногда мы слегка спорили о чём-то, но очень быстро приходили к согласию. Впрочем, мне казалось, что даже будь мы полными противоположностями, мы и тогда любили бы друг друга ничуть не меньше.

Да, я была счастлива, и даже тревога и страх перед Леонардо не могли подточить моего счастья. У меня не осталось секретов от Андреса, я рассказала ему всё. Он был потрясён, и снова стал настаивать, чтобы я немедленно покинула Оперу, но тут уже я проявила твёрдость. Сеньор Эстевели был прав, исчезновение двух ведущих балерин нанесло бы нашему театру слишком большой ущерб. В конце сезона будет выпуск в балетной школе, и тогда труппу можно будет пополнить, а до тех пор… Нет, конечно, можно пригласить танцовщиц из других театров, благо работать в Королевской Опере не откажется никто, но главный оперно-балетный театр должен держать планку. Равных нашим артистам сейчас в столице не было, а приглашать звезду откуда-то издалека сложно и дорого.

Но в своём решении уйти из Оперы я укрепилась. Иногда я представляла Леонардо, бесконечно одинокого, лишившегося последней живой души, с которой его связывали хоть какие-то отношения, и мне становилось его мучительно жаль. Но Андрес был прав, и теперь я согласилась с ним: жертвовать собой можно ради того, кто этого достоин, кто способен что-то дать взамен, если не тебе, так кому-то или чему-то иному. Леонардо же только брал. Однажды мне попалась книга о звёздах сцены прошлого века, была там и глава, посвящённая Ренате Ольдоини. Её очень быстро забыли после того, как она сошла со сцены, и она умерла в одиночестве и нищете. Это было не такой уж редкостью для дамы полусвета, но меня не покидала мысль, что её судьба могла бы сложиться иначе, не встреть она Леонардо. Та же участь ожидала и меня. Чтобы там Леонардо ни говорил, он никому не позволил бы ко мне приблизиться, ни с кем не захотел бы меня делить. А потом, когда бы я состарилась и больше не могла танцевать, он потерял бы ко мне интерес, и я б осталась совсем одна — ни друзей, ни семьи. Разве что денег смогла бы скопить побольше, чем несчастная певица, ведь я довольно бережлива.

Жила я по-прежнему скромно, не устраивая ни балов, ни приёмов, ни карточных игр, но всё же свой небольшой кружок у меня сложился. В основном это была заслуга Андреса, он пригласил ко мне нескольких своих друзей, а те привели своих дам, в том числе и из нашего театра. Заходил ко мне и Энрике Корбуччи, и порой мне казалось, что Андрес к нему слегка приревновывает. Видимо его, как и Леонардо когда-то, обманула наша общность и взаимопонимание на сцене, продолжавшиеся как дружба за её пределами. Но никаких поводов мы не подавали, и мой возлюбленный держал свои чувства при себе. Бывали у нас, в моём маленьком салоне, и представители других видов искусства. Однажды Андрес привёл ко мне хрупкого человека с острым носом, большими, слегка навыкате, глазами, и буйной шевелюрой, которую не мог укротить никакой гребень. Из-за своей внешней хрупкости он казался юношей, но, присмотревшись к нему поближе, я поняла, что он уже не молод.