Назад к Мафусаилу - Сухарев Сергей Леонидович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/89
• Следующая

Каин. Я, может быть, не очень умен, но…

Ева. Да, не очень, только не бахвалься. Это не делает тебе чести.

Каин. Зато у меня есть инстинкт, и он подсказывает мне, что смерть играет-таки известную роль в жизни. Скажи, мать, кто изобрел смерть?

Адам вскакивает, Ева роняет прялку. Оба совершенно растеряны.

Да что это с вами?

Адам. Сын, ты задал нам страшный вопрос.

Ева. Ты изобрел убийство. Вот и довольствуйся этим.

Каин. Убийство — не смерть. Ты знаешь, что? я имею в виду. Те, кого я убиваю, все равно умерли бы, даже если бы я пощадил их. Я тоже умру, даже если меня не убьют. Кто обрек меня на это? — спрашиваю я. Кто изобрел смерть?

Адам. Сын, будь благоразумен. Разве ты в силах жить вечно? Тебе кажется, что да, ибо ты знаешь, что вечная жизнь не угрожает тебе. Но я-то изведал, что значит неустанно размышлять о том, как ужасны вечность и бессмертие. Подумай, что значит не иметь выхода, всегда оставаться Адамом, Адамом и еще раз Адамом, быть им столько же дней, сколько песчинок на берегах обеих рек, и все же ни на минуту не приблизить конец! А я ведь столь многое в себе ненавижу и так жажду от всего этого избавиться! Будь признателен своим родителям за то, что они даровали тебе способность перелагать твое бремя на новых и лучших людей и завоевали для тебя право на вечный покой, ибо это мы изобрели смерть.

Каин (вставая). И хорошо сделали: я тоже не хочу жить вечно. Но как можете вы, если сами изобрели смерть, порицать меня за то, что я ее служитель?

Адам. Я не порицаю тебя. Иди с миром. Дай мне спокойно копать, а матери прясть.

Каин. Хорошо, дам, хоть я и показал вам путь к лучшей доле. (Поднимает щит и копье.) Я возвращаюсь к моим славным друзьям-воинам и к их красавицам женам. (Направляется к живой изгороди.) Где был дворянин, кто о нем слыхал, когда Ева пряла и Адам пахал?^{140} (С хохотом уходит и кричит издалека.) Прощай, мать!

Адам. Ленивый пес! Даже плетень не мог на место поставить. (Поднимает плетень и загораживает проход.)

Ева. Из-за него и ему подобных смерть берет верх над жизнью. Уже сейчас большинство наших внуков умирает раньше, чем научается жить.

Адам. Не беда. (Плюет на руки и опять берется за рукоять заступа.) Жизнь, как ее ни укорачивай, все равно достаточно длинна, чтобы научиться возделывать землю.

Ева (задумчиво). Чтобы возделывать землю и сражаться — да. Но достаточно ли она длинна для иных, великих дел? Доживут ли люди до тех пор, когда смогут отведать манны?

Адам. Что такое манна?

Ева. Пища, слетающая с неба и сделанная из воздуха, а не выкопанная из грязной земли. Успеют ли наши потомки за свою короткую жизнь изучить все пути звезд? Еноху потребовалось целых два столетия, чтобы научиться постигать веления голоса. В восемьдесят лет, когда он был еще ребенком, его младенческие попытки истолковать голос были опаснее, чем неистовство Каина. Если люди укоротят свою жизнь, они будут лишь копать землю, сражаться, убивать и умирать, а их маленькие Енохи подтвердят, что таково веление голоса: он заповедал вечно копать землю, сражаться, убивать и умирать.

Адам. Коль скоро они ленивы и стремятся к смерти, я не властен это изменить. Я проживу свою тысячу лет, а если они не хотят подражать мне, пусть умирают и отправляются в ад.

Ева. Ад? Что это такое?

Адам. Место для тех, кому смерть милее, чем жизнь. Берись-ка за прялку и не сиди без дела. Я-то ведь надрываюсь ради тебя.

Ева (медленно поднимая прялку). Будь ты поумней, ты придумал бы для нас обоих занятие получше, чем прясть и копать.

Адам. Принимайся за работу, кому я сказал? Иначе останешься без хлеба.

Ева. Человек жив не хлебом единым^{141}. На свете есть кое-что другое. Мы еще не знаем — что именно, но когда-нибудь узнаем и тогда будем жить только этим, и не надо будет ни копать, ни прясть, ни сражаться, ни убивать. (Покорно принимается прясть.)

Адам безостановочно копает.

Первые послевоенные годы^{142}. Просторный, хорошо обставленный кабинет. За письменным столом сидит и пишет представительный господин лет пятидесяти, во всем черном. На нем не пиджак, а сюртук и белый галстук. Жилет у него, правда, не совсем такой, какой носят священники, и воротничок застегивается не сзади, а спереди, но весь его преисполненный достоинства вид, равно как атмосфера процветания, чувствующаяся в комнате, наводят на мысль, что перед нами духовное лицо. Тем не менее ясно, что человек этот — не настоятель собора и не епископ; у него также слишком интеллигентное лицо для типичного приверженца свободной церкви; не может он, наконец, быть и главою какого-нибудь крупного учебного заведения — у него недостаточно замученный вид.

Своими большими окнами с широкими удобными подоконниками кабинет выходит на Хемстед Хис^{143}, за которым виднеется Лондон. Кабинет залит солнцем — на дворе яркий весенний день. Если стать лицом к окнам, справа окажутся камин, где догорают поленья, и, на коврике перед ним, два покойных кресла. Сбоку от камина, в глубине, дверь. Под окнами, чуть влево от середины, письменный стол, за которым, повернувшись вправо, так, что нам виден его профиль, и сидит вышеупомянутое духовное лицо. С левой стороны комнаты — диван; с правой — пара чипендейловских стульев^{144}. Посреди комнаты, напротив письменного стола, квадратный, обитый кожей табурет. Стены заставлены книжными стеллажами: сверху полки, внизу ящики.

Дверь распахивается, и в ней появляется джентльмен примерно тех же лет, что духовная особа, только пониже ростом и с бородкой. На нем поношенный твидовый костюм, а сам он выглядит и держится попроще, чем хозяин.

Духовная особа (фамильярно, но сухо). Хэлло! Я ждал тебя с пятичасовым поездом, не раньше.

Джентльмен в твиде (медленно входя). Я решил поторопиться. Мне надо кое-что тебе сказать.

Духовная особа (бросая перо). Что именно?

Джентльмен в твиде (поглощенный своими мыслями, опускается в кресло). Я наконец определил срок. Он составляет триста лет.

Духовная особа (порывисто выпрямляясь в кресле). Какое совпадение! Просто изумительно! Когда ты перебил меня, я как раз дописал: «Самое меньшее триста лет». (Хватает рукопись и указывает пальцем.) Вот. (Читает.) «Человеческая жизнь должна длиться самое меньшее триста лет».

Джентльмен в твиде. Как ты пришел к этой мысли?

Дверь отворяется, горничная вводит молодого священника.

Горничная. Мистер Хэзлем. (Уходит.)

Посетитель явился так некстати, что хозяин забывает даже подняться, и оба брата с откровенным неудовольствием смотрят на вошедшего. На Хэзлеме костюм табачного цвета, и лишь воротничок запонкой назад выдает его принадлежность к духовному сословию. Улыбаясь, как школьник, — так простодушно, что на него невозможно рассердиться, он сразу же, явно без всякой подготовки, вмешивается в разговор.

Хэзлем. Боюсь, что пришел совсем некстати. Я здешний приходский священник и, по-видимому, должен навещать свою паству.

Джентльмен в твиде (ледяным тоном). Нас, знаете ли, нельзя отнести к числу прихожан.

Хэзлем. Ну это, с вашего позволения, не столь важно. Большинство моих прихожан — люди темные, как вода в луже. Здесь почти не с кем поговорить, а о вас я много слышал. Надеюсь, мое посещение не слишком обременит вас? Конечно, если я мешаю, я мигом улетучусь.

• Предыдущая
• 24/89
• Следующая