Тайна серебряного гусара - Елькина Марина Валерьевна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/27
• Следующая

Генка спустился следом, увидел развевающийся плащ брата, брызги от рассекаемых луж и улыбнулся. Ладно, бог с ней, с Римкой! Хочет, пусть женится.

«Сонечка!

Не могу передать Вам чувств, охвативших меня после Вашего письма! Война коснулась всех, и даже Вас!

Вы только не переживайте, я узнавал, мирных русских в Германии в плен не берут. Вашим родителям это не грозит.

Всем нашим дают возможность уехать в нейтральные страны. В Швейцарию, к примеру. А оттуда морем можно добраться до России.

Ваш папа наверняка предпринял все нужные меры. Они сейчас где-нибудь в дороге.

А может, пока дойдет мое письмо, будут и дома.

Знаете, Соня, я в своем юношеском эгоизме полагал, что война, страдание и боль — удел только военных, то есть мой удел. Как это было смешно и глупо!

Неделя в эшелонах убедила меня в другом: война — переворот для всех, переворот их жизни, их привычек, их мыслей.

Ах, Сонечка, какой ужас, не поддающийся пониманию, внушает бесконечность военных эшелонов. Вагонами заняты все железнодорожные колеи.

Солдаты, лошади, снаряды, орудия, госпиталя, солдаты, солдаты, солдаты. И в одном из этих эшелонов я. Это так далеко от лавров великих полководцев. Это так далеко от веселых игр юнкеров. Это так далеко от Вас, от Кости, от дачи в Павловске.

Офицеров, то есть нас, кормят неплохо, а солдаты полуголодные. На каждой станции к эшелону спешат женщины, протягивают им хлеб, пироги, картошку.

Иногда какой-нибудь городок обставляет наше прибытие как торжество. Тогда нас встречают с духовым оркестром и пламенными речами, произносимыми в поддержку боевого духа. Не знаю, как поднимается у других боевой дух от таких приемов, а у меня появляется только злость.

Конечно, люди не виноваты в том, что началась война, но я начинаю понимать Костю — эта оголтелая поддержка правительства вызывает по меньшей мере раздражение. Скоро мы пересечем границу России и будем защищать чужие земли, и многие из этих эшелонов навсегда там останутся. Смерть — штука бессмысленная, а гибель на чужой войне — самая бессмысленная из всех смертей.

Эшелонам освобождают пути. Не считаясь ни с чем. В тупики отгоняют вагоны с купеческими грузами, останавливают на несколько суток пассажирские поезда. Пропускают нас. Чтобы потом принимать обратно — искалеченных и убитых.

Нет-нет, Сонечка! Я вернусь. Я верю, я знаю, что вернусь. Хотя бы потому, что мне еще о многом нужно поговорить с Вами.

Спасибо Вам за Ваши молитвы. Не знаю, как Бог, а я их слышу.

Ждите родителей, не отчаивайтесь. Они живы и здоровы.

Они Вам обо всем, что творится, и расскажут. О том, что я в своем сумбурном письме, в трясущемся вагоне, в полутьме и вспомнить не могу.

Прошу Вас, Сонечка, не забывайте меня в этих эшелонах! Ни Вы, ни Костенька! Я вас обоих нежно люблю.

Ваш Николай.

6 августа 1914 года».

— Димон, ты должен внести свой весомый вклад в расшифровку писем! — возвестил Генка.

Димкино лицо вытянулось от неожиданности:

— Какой вклад?

— Осталось три французских письма. Ты их должен перевести.

— Я?!

— Ну а кто же? Ты же у нас французский изучаешь.

— Гений, у тебя крыша съехала с этими письмами! — возмущенно заорал Димка. — Я не могу по-французски!

Генка рассмеялся. Французский язык и его друг — это была отдельная история.

В пятом классе, когда вводили иностранный, группы поделили сами учителя, ни с кем из ребят не советуясь. Так Генка попал на английский, а бедняга Димка — на французский.

У Димки началась паника — какие контрольные он напишет без Генки? И вообще, что он поймет, если друг не объяснит?

А тут еще «француженка» вредной оказалась. Звали ее Антониной Егоровной. Она была длинная, морщинистая, с выпирающими лошадиными зубами.

Димка уверял, что она никогда не смеется и даже не улыбается. Генка верил, потому что на Димкин счет у нее не было причин улыбаться.

Димка проявил на французском удивительную тупость, даже для него чрезмерную. Он отказывался понимать, что буквы могут произноситься по-другому, и никак не запоминал новые слова. Даже алфавит стал для него не камнем, а скалой преткновения.

В свою очередь, Антонина Егоровна объявила Димке войну и ставила исключительно двойки.

Димка просил у Генки защиты, но Генка защищать отказался:

— Я ее боюсь! Она как посмотрит! Я тут же кроликом становлюсь перед удавом! Я не буду с ней говорить!

Димка обиделся.

Вот тебе и друг! Не может с учительницей поговорить, чтобы она Димку на английский отпустила!

Но Димка зря так думал о друге.

С Антониной Егоровной лично Генка, конечно, говорить не посмел, но он попросил заступиться свою «англичанку» — молодую и очень приветливую. Она все поняла и с «француженкой» поговорила.

Но тут уж Антонина Егоровна на принцип пошла.

Это что же выходит, она не может ребенка научить французскому?! Да Димка у нее через неделю лучше Бельмондо говорить будет, с парижским акцентом!

Прошло четыре года. Димка по-прежнему мучился на французском. Двоек в четверти, правда, не было.

Парижский акцент у него, конечно, не появился. И алфавит он так и не выучил. Но более или менее стал складывать слова и даже совсем по-французски произносил букву «р».

— Если ты не поможешь, гусара смело можно отдавать тому типу.

— Почему?

— Потому что мы не знаем, зачем гусар нужен. А этот тип знает.

Димка вздохнул и почесал в затылке:

— Ладно. Давай попробую. МОН ЦХЕР АМИ НИКОЛАС. «Здравствуй, Николас», кажется.

Генка расхохотался:

— Здравствуй, Николас! Ну, француз! «Мон шер ами Николя» — так читается.

— А ты откуда знаешь?

— Толстого читаю. У него в «Войне и мире» на каждой странице эти «мон шер ами». Кстати, ты думаешь «Войну и мир» читать? Половина каникул прошла.

— Мне некогда. Расскажешь потом краткое содержание. Так как эта «шер ами» переводится?

— «Мой дорогой друг Николай».

— А дальше?

— Что дальше? Дальше ты переводить должен.

— Не. Это я не смогу.

— Ну, тогда все. Встретишь того типа, торжественно вручи ему письма и гусара.

Димка сник:

— А больше никак нельзя? Может, ты со словарем попробуешь?

— Попробовал бы. Но тут же тоже строчки размыты, буквы вставлять надо, а я откуда знаю — какие.

— А если компьютер?

— К компьютеру я все равно подпрограмму должен составлять. А как я ее составлю, если языка не знаю? С русским едва справился.

— Что же делать?

— Сходи к Антонине Егоровне. Попроси ее перевести, — насмешливо предложил Генка. — Она тебе сразу пять в первой четверти поставит. За старание.

— Антонина?! Она меня сожрет вместе с письмами! Тем более на каникулах!

— А что, на каникулах она особенно голодна?

Димка стукнул Генку, промолчал и так ничего дельного и не предложил.

Генка, конечно, письма тому типу возвращать не собирался. Если здесь есть какая-то тайна, то он, Генка, эту тайну разгадает. Во что бы то ни стало!

Как и ожидалось, от Димки толку не было. Оставались мама и Женька.

С Женькой лучше не говорить. Он все еще злится на ту выходку с Римкой.

А что такого? Все равно они провели вечер вместе. Пусть не у Жорика, а в кино, но какая разница? Даже лучше — фильм какой-то посмотрели, приятное с полезным совместили.

С мамой Генка решил поговорить вечером. Начал он издалека:

— Мам! Ты французский случайно не знаешь?

— Случайно не знаю, — улыбнулась мама. — Зачем тебе французский понадобился?

— Так. Инструкцию к игре перевести.

— Полистай хорошо инструкцию. Там наверняка есть английский вариант.

— Да нет… — Генка замялся. — Это не совсем для инструкции.

— А для чего?

• Предыдущая
• 7/27
• Следующая