Золотая паутина - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 21

— Правильно, — согласился Рябченко. — Чего спешить? Дело серьезное, люди должны быть проверенные, надежные.

— Уважаю военных людей! — засмеялся Боб. — Все у них расписано и продумано. По уставу. В общем так, Толя. Позвони мне, а? Или давай я сам тебе позвоню. Какой номер?

— Нет, звонить я буду сам, — решил Рябченко. — У нас в части строго с телефонами, командир запрещает посторонние разговоры вести, а у меня на складе вообще внутренний, через коммутатор, так что… Давай свой.

«Ага, все-таки он завскладом, — отметил про себя Басалаев. — Так-так, прапор, будем «мотать» тебя дальше. Ничего, развяжешь язык, поговорить ты любишь…»

Бумажка нашлась в кармане кителя Рябченко, а ручку они попросили у соседей — стариков.

Распрощались почти друзьями, расположенно глядя друг на друга, одаривая один другого обещающими и одновременно заверяющими улыбками, как бы ведя внутренний диалог: «Я именно тот, кто тебе нужен». — «Ну и я тоже…» — «Да ты не волнуйся, Толя, все идет нормально, правильно. Встретились, поговорили, разошлись. Еще встретимся». — «Да я не волнуюсь, Борис. С чего ты взял? Увидимся еще. «Сигаретки» сбывать надо, а тебе они нужны. Вот и договорились».

— Слушай, Толя, — сказал уже на выходе из сквера Боб. — Я ведь на машине, могу подвезти.

— Давай, — согласился Рябченко. — Сегодня как раз футбол.

— Да! Я ведь и забыл! — Басалаев хлопнул себя ладонью по лбу, — «Крылышки» с кем-то играют.

— Кажется, с «Локомотивом». Я тоже точно не помню. А осталось двадцать пять минут.

— За двадцать пять минут я тебя, Толик, на край света увезу. Садись! Вот моя лайба.

Желтый «Москвич» сорвался с места, помчал их прочь от центра города, но квартала через два Боб затормозил — трое каких-то парней махали руками с тротуара.

— Вот они, черти полосатые, — сказал Боб, притормаживая. — Надо взять. Санек мне ремень вентилятора обещал, мой что-то посвистывает.

«Черти полосатые» шумно ввалились в машину, Фриновский, поздоровавшись с Рябченко, стал извиняться за то, что опоздал, не смог прийти вовремя, встретил вот Санька с Генычем…

— Ладно, мы и сами… — Боб не стал продолжать фразу, и Рябченко это понравилось. Чего действительно трепать языком при посторонних?

«Москвич» шустро проскочил мост, насыпную дамбу, делящую городское водохранилище надвое, но на улице Южной не повернул влево, куда нужно было Анатолию, а помчался прямо, по дороге, ведущей за город.

Рябченко глянул на Басалаева:

— Борис, мне туда. Ты останови, я на троллейбусе теперь. Тут рядом.

— Тихо, прапор. Сиди.— Боб процедил это сквозь зубы, с угрожающими нотками в голосе, и Рябченко в первое мгновение растерялся… Что значит «сиди»? И что это за хамство? Он вовсе не собирался кататься с незнакомыми этими людьми, ему некогда…

Рябченко взялся было за дверцу, мелькали еще за окном дома, длинный забор завода, крашенный серой краской и забрызганный серой же грязью, но Басалаев буквально вызверился на него:

— Я же сказал, Толик. Сиди и не рыпайся. Поговорить надо.

В считанные минуты «Москвич» проскочил последнюю городскую улицу, железнодорожный переезд, с замигавшими как раз красными огнями на полосатом шлагбауме, легко понес своих седоков по асфальтированной лесной дороге. Дорогу эту Рябченко знал, они не раз катались здесь с Валентиной: была она довольно пустынной, глухой, вела к облисполкомовским дачам и ездить по ней, в общем-то, запрещалось. Дорога кончалась километров через двенадцать-тринадцать на берегу тихой речки Светлянки, но, видно, туда везти его не собирались. Километра через четыре Боб свернул на проселочную песчаную дорогу. «Москвич» заметно сбавил скорость, цеплял кузовом ветки берез.

— Куда вы меня везете? Остановите машину! — потребовал Рябченко, попытался было открыть дверцу, но его рванули за плечи сильные жесткие руки, усадили на место.

— Я же сказал, прапор: сиди и не рыпайся, — зло уронил Басалаев.

Он наконец остановил машину на мрачноватой, заваленной сушняком просеке, дальше и ехать уже было нельзя. Сказал: «Выходи!»

Все пятеро вылезли из машины. Рябченко испуганно озирался, втягивая голову в плечи, сердце его учащенно билось.

«Что делать? Зачем поехал? Убьют — сто лет никто не найдет, лес, глушь. Что они от меня хотят?» — лихорадочно размышлял он.

— Ну что же ты, прапор, нас за нос водишь? — насмешливо спросил Фриновский, поигрывая цепью, угрожающе надвигаясь на Рябченко. — Обещал принести золотишко, а сам…

— Ребята, да я же… Я все объяснил Борису!…

— А чего объяснять, зачем? — Фриновский явно выбирал момент для удара, заходил сбоку, замахивался, но его опередил Дюбель. С истеричным криком: «Дай-ка я, Фрин! Я эту зелень поганую в лагере вот так делал!» — саданул Рябченко ногой в живот. Анатолий пошатнулся от боли, согнулся пополам, но не упал, и тогда Санек ударил его кулаком в лицо, снизу, сбил фуражку. На губах Рябченко показалась кровь, он закрыл лицо руками, закричал тонко, визгливо, но это не остановило его истязателей— наоборот, удары посыпались со всех сторон.

— Хватит пока, — распорядился Боб. — Поговорим. А то убьете еще.

Он подождал, пока Рябченко поднимался с колен, трясущимися руками поправлял китель, отряхивал с колен сухие, прошлогодние листья. Навалился с вопросами:

— Почему не принес золото? Кого хочешь обмануть? «Сигареты» — самодельные, мы это сразу усекли. Где берешь? Говори! Или трупом тут оставим, ни одна собака не отыщет.

— Ребята, да что вы в самом деле?… — Рябченко сплевывал кровь. — Ну я же сказал, Борис: нет пока. Было — продали. И мы мало знаем друг друга… А вы — бить…

— Где берешь слитки, прапор? Говори!

— Я же объяснял: жена купила где-то… Я не знаю.

Басалаев дал знак Дюбелю — бей! Тот сзади, ребром ладони, ахнул Рябченко по шее. А Санек, выхватив у Фриновского цепь, придавил уже лежавшему на земле прапорщику горло, хрипел бешено в полные ужаса глаза:

— Задушу, падло! Говори, если жить хочешь! Где берешь золото? Ну!

— Жена… Валентина… с завода носит… — хрипел и Рябченко, задыхаясь от тяжести тела этого бандита, упершегося ему железными острыми коленями в грудь; велосипедная цепь резала горло.

— Стоп! Пусти его! — тут же распорядился Басалаев, и Санек соскочил с жертвы, с готовностью, однако, продолжить экзекуцию, помахивал цепью.

Рябченко долго, надсадно кашлял, кровь и слезы смешались в этом терзавшем душу кашле; казалось — вот-вот что-нибудь порвется внутри, и тогда кровь хлынет ручьем, ничем ее не удержишь. Он понял, что надо рассказывать, ибо это зверье ни перед чем не остановится, да и он сам сделал уже ошибку, сказал «а», выдал Валентину и себя тоже. Теперь надо было спасаться.

— Так-так, Толя, продолжай, — поощрительно посмеивался Басалаев, не давая своей жертве перевести дух, собраться с мыслями. — Значит, ты говоришь, что твоя жена, Валентина, работает на эаводе и золотишко оттуда?

— Ага… Оттуда.

— На каком она заводе? Кем работает?

Рябченко сказал.

— Понятно. Годится, — повеселел Боб. — Так бы сразу нас и информировал. А то «не знаю» да «не помню». Врать нехорошо. Воин должен быть правдивым… «Сигареты» сам делаешь?

— Нет. Не умею.

— Кто?

— Н-не знаю…

— Геныч, Санек, помогите товарищу прапорщику вспомнить.

— Семен делает. Сапрыкин! — затравленно, перекошенным от страха, окровавленным ртом выкрикнул Рябченко. — Не бейте больше, ребята, прошу! За что бьете? Что я вам сделал?

Анатолий не выдержал, заплакал. Плечи его с оборванным правым погоном сотрясались, верхняя пуговица кителя болталась на одной ниточке, на ботинки капала из носа кровь.

— Ладно, бить больше не будем, — весело решил Басалаев. — Дело сделано, преступник во всем признался. Налицо группа: одна ворует государственное золото, другой его переплавляет в товар, третий занимается сбытом. И давно с жёнкой своей промышляете? И с этим, с Сапрыкиным?

— Мы… Мы… — на Рябченко напала икота. — Мы живем с Валентиной… три года.