NZ /набор землянина/ (СИ) - Демченко Оксана Б. - Страница 51
- Предыдущая
- 51/89
- Следующая
— Это неслыханно, — звонко возмутилась Гюль, что-то сотворила с пространством, первый раз используя свой статус габута. — Это клевета!
Силовой канал экскурсии обрубился в замкнутую дугу — и музейная моль заткнулась на полуслове, налетев на свежесозданную стену. Я отползла в стороночку и насладилась редким зрелищем: Гюль гневается и громко вещает, одна и без всяких там подпорок для самостоятельности — ну, вроде меня. Ей идет. Она сразу делается действительно красивой. Прямо-таки шикарной. Царственной даже.
— Вся ваша Тролловая коллекция не стоит ни единого взгляда, это бесконечно вторичное, подражательное и бездушное копирование, а порой прямой, не прикрытый намеком на вдохновение, плагиат, — бушевала Гюль, одновременно прилаживая могучую пырскую цепь на свое тонкое запястье. — В нашем белковом мире не так много рас и мастеров, еще способных сказать свое слово в искусстве, не опасаясь сравнений с древними, модными и общепризнанными. Пыры уникальны в этом отношении. Третий сезон их эмо-стиль поражает воображение тех, у кого есть воображение, а это — не вы! Нарочито грубая обработка части поверхности, эффект ковки и пайки по древним технологиям открытого пламени, гравировка и чеканка — ручная в самом полном смысле! И главное: настройка под владельца, если он достоин такой настройки.
Гюль презрительно отвернулась от остолбенелой экскурсии. Ловким движением распустила волосы, с утра убранные в плотную сетку на затылке, темную, без единой блестки. Змейки кос оплели Гюль целиком — до колен, как в день нашего знакомства. Они волновались и чуть вздрагивали.
Рука с браслетом, горящим алым и золотым, медленно поднималась до уровня лица, ладонь танцевала, как пушинка на ветру. Гюль улыбалась с закрытыми глазами и шептала.
— Радость.
Браслет обвился змеей, текучей и гладкой, оброс искристым ореолом ворсинок. Покупатели, которые до того свободно бродили по ярусу, стали оглядываться и сбиваться в стадо, жующее сопли зависти.
— Гнев.
Браслет затвердел, с опасно-сухим щелчком вырастил шипы. Гюль, по прежнему не открывая глаз, исполнила несколько сложных выпадов, напоминающих сразу и танец, и боевую тренировку.
— Влюбленность…
Гюль сменила ритмику движения, превратив его в мягкий, крадущийся шаг, косички волновались, вся фигура стала гибкой и трепетной, как травинка на ветру. Гюль замерла, приоткрыла глаза, чтобы смотреть в упор на огромного, как сказочный орк, человека. Ему навигаторша подарила очень долгий взгляд, затем медленно протянула руку, вздрагивающую так, словно в ладони бьется сердце — и браслет стек в ладонь, и стал золотым сердцем.
— Гюль, ты блин — гейша, — прошептала я.
— Гюль, — прорычал орк, поцеловал запястье, перевернув лодочку ладони и приняв сердце-браслет, чтобы немедленно его вернуть на ту же руку. Ткнул в золотую цепь и буркнул по-хозяйски: — Вдохновение.
Браслет раздался в ширину и охватил руку сплошным узором от запястья до локтя. Гюль порозовела и заморгала. Орк гулко бухнул себя кулаком в грудь.
— Бмыг. Проглоти меня губр, если я смогу хоть что сваять без достойного ужина. Надо шлем обмыть, да?
Гюль порозовела еще плотнее и покорно кивнула. Если судить по горячей темноте раскрытых во всю радужку зрачков, мастер мог рассчитывать не только на ужин. Его самым настоящим образом обожали…
— Так, так, — забормотала я, старательно перерывая в голове данные по происшествиям. — Надо мне бежать, там драка в отделе приема претензий. Гюль, я одна управлюсь. Слышала?
Ни фига она не слышала. Так и стоит, продолжая что-то танцевать кончиками пальцев, трепеща ноздрями и неотрывно глядя на орка. Сам орк мотает на палец косичку, сопит и молчит, как бревном по черепу стукнутый, вон — взгляд не фокусируется. Гюль вздрогнула, очнулась, встала на цыпочки и шепнула пыру в ухо нечто важное. Румянец сполз с её щек…
— Вдохновение, — проревел пыр с прежним энтузиазмом. — Туманность, не туманность, все одно. Полетели на Эльб? Знатные скалы, можно интересно лазать. И дур, — он с ненавистью уставился на экскурсию, — нет. Холодно там.
— Полетели, — отозвалась Гюль, восстанавливая золотистость кожи.
Я услышала её ответ в голове — потому что она уже так вырубилась, что не отличала прямую речь от словесной… И пошла за пыром, как на привязи. И чихать ей сразу стало на обязанности габута, на весь тутошний бардак со стразами и на подругу, — то есть меня.
Это было немного грустно. Вдруг я ощутила приступ одиночества. Первый раз за время пребывания в универсуме стало холодно и грустно. Толпа — она иногда угнетает. Тем более такая, составленная из многоцветных стад коров и овец, обремененных средствами и ограниченных в чем-то более важном по моему личному счету ценностей.
— Ну, вам же хуже, — мстительно пообещала я всем сразу, слепо глядя в пространство.
И поперла улучшать себе настроение в отделе претензий. Что может быть круче скандала, если на душе слякотно? Большой скандал!
Претензии принимали в исключительно гладко отлаженном автоматическом режиме. Даже самая тупая корова оформила бы все за одно движение непрерывно жующих челюстей. Разумные не справлялись. Они вообще не смотрели по сторонам: для половины, а то и больше, это было невозможно. Напялили на лицо непроницаемые очки, вклеили в глаза линзы, завесили лица целиком какими-то гибкими штуковинами — и потребляли бестолковый информационный шлак. Натыкались друг на друга, упирались в габаритов и ощупывали их, недоумевая. Роняли вещи и бестолково вставали на колени, хотя в толпе это — верное увечье. С десяток молодых дрюккелей в серых хламидах пытались оберегать порядок. Ребят было жалко. Вероятно, они тут проходили социальную адаптацию, совсем как Билли. Потому что смотрели на толпу с отчаянием, жались друг к другу и от напора наглости — робели. А когда осознавали, что для придурков нет святого даже в квиппе — впадали в ступор.
Я почесала морфа. Он встрепенулся и быстренько соорудил из себя добротный рупор-матюгальник.
— Габбер Сима, — громогласно сообщила я. — Правила приема претензий обновлены. Кто заступил за линию, лишается шмоток и выдворяется в универсум. Кто облокотился о габарита, выдворяется в универсум. Кто толкнул соседа своего… ну, вы уже поняли. Сейчас пойдут и подадут претензию те, у кого красные вещи. Десять секунд на оформление. Раз!
Народ поскидывал очки и тряпки с лиц и морд, проверил и уточнил по справочникам цвет того, что надо сдать — и затоптался. Кто-то спрашивал, как быть, если оно само зелёное, но в красный горошек? Самые умные ёрничали по поводу корректности понятия «красное». Гул рос.
— Два! Три! — считала я, игнорируя вопросы умные и не очень.
Толпа всколыхнулась, стало веселее, проявился кумачовый цвет родной мне веселухи. Дрюккели воззрились на меня с неодобрением. Зря. Не стояли они в очереди за визой у ворот немецкого посольства. Знали бы, что неразбериха — это шикарно. В пять минут она делает бунтарей и идиотов одинаковыми жалкими лузерами с потной спиной…
— Ахтунг! Теперь идут желтые! — орала я, ощущая прилив оптимизма. — Десять! Девять! Готовятся зеленые. Габаритам учесть: красных больше не принимаем, всех долой, пусть очистят рабочую зону. Пять!
Со мной попытались вступить в разговор и что-то доказать, но я уже верещала про черных, и они перли так настойчиво, что прочие завидовали и готовили локти к бою. Синие намекнули, что их очередь, я же вроде пообещала. Им я сказала сразу, что забуду вообще про такой цвет — и синих урыли конкуренты… Дрюккели приободрились. Монолит толпы разрушился, превращаясь в нелепую мозаику внутренних споров и склок. Все всех не любили, нового порядка не понимали и все больше терялись.
— Белые! Десять секунд!
Красные орали, что «их тут давно стояло», а зеленые бубнили, что как раз «не стояло». Дивная картина давки ширилась, а я уже ощущала себя фельдфебелем и удивлялась, что в руке нет хлыста. Как же, взрослые расы! Тут еще пороть и пороть, с оттягом…
— В целом ясно? — немного задыхаясь, уточнила я у ближнего дрюккеля. — Пока они ровно ничего не понимают, они ваши. Только не давай им слабины. Синие! Десять секунд.
- Предыдущая
- 51/89
- Следующая
