Атеизм и другие работы - Кожев Александр - Страница 19

Итак, мы видим что первый из построенных нами раньше парадоксов действительно парадокс, а не ошибка. Факт данности смерти есть факт данности «иного», взаимодействие разнородного. То, что это «иное» и разнородное есть и дано одновременно как я сам, составляет сущность второго парадокса, который тоже обнаружен[35] как парадокс указанием на факт данности мне моей смерти и меня как мертвого[88]. Таким образом, нам остается еще рассмотреть другой и последний парадокс, который, как мы потом увидим, есть парадокс атеизма.

Сейчас мы говорим о смерти. Применительно к смерти сущность другого парадокса состоит в данности «иного» тому, кому вне мира ничего не дано, для которого вне мира — ничто, в смысле буквальном и радикальном смысле. Здесь, конечно, совсем невозможно говорить о какой‑либо однородности «человека в мире» и «человека вне мира»; разнородность их настолько радикальна, что в то время как первый есть нечто, второй просто ничто. Таким образом, парадоксальность первого парадокса как бы усиливается до последней крайности. Но легко видеть, что это усиление парадокса приводит к его снятию. Ведь первая парадоксальность состояла не в «ином», а в данности «иного», как взаимодействие разнородного. Здесь же, очевидно, ни о каком взаимодействии речи быть не может, раз этого другого, с чем возможно было бы взаимодействие, не существует; для атеиста[89] все, что есть, что наличествует и есть нечто, есть тем самым в мире, т. е. человек не может быть вне мира, либо ему в этом случае негде быть, раз нет этого «вне мира». Таким образом, для атеиста не существует первого парадокса взаимодействия разнородного. Но для него не существует и второго парадокса. «Человек вне мира» не дан ему как он сам, т. е. он ничто, а ничто не может иметь никаких предикатов, раз его нет. Мертвый, или то, что вне мира, здесь ничто, смерти просто нет, а то словообразование взамен «мы ничто», «я как ничто» и т. д. лишено всякого смысла, т. е. говорить о данности «человеку в мире» его са мого как мертвого здесь нельзя. Взаимодействия и данности как его самого здесь нет, т. е. вообще нет данности — ничто нет, и раз вне мира нет ничего, то нет ничего, что могло бы быть дано вне мира[90].

Дальше мы чисто формально построим для атеиста три парадокса: 1) данность «ничего», 2) «иное» как я и 3) «иное» как ничто. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что третий парадокс снимает оба первых: раз это «иное» ничто, то оно вообще не может быть дано, тем менее дано как я. Однако, нейтрализуя два первых парадокса, третий не исчерпывает в этой нейтрализации всю свою парадоксальность, т. е. нельзя сказать, что мировоззрение атеиста насквозь рационально. Ничто не может быть дано, но мы о нем говорим, хотя бы говоря, что о нем говорить нельзя. Смерть только грань между миром и потусторонним, и раз нет потустороннего, то нет и смерти и она не может быть дана, но тем не менее и атеист говорит о смерти. Мы скажем, что для атеиста вне мира ничего не дано, но что значит, что «ничего не дано»?? «Человеку в мире» всегда дано что‑то, и что значит для него то, что ему ничего не дано? Это, очевидно, значит не отсутствие всякой данности вообще, а отсутствие чего‑то (в данном случае того, что вне мира)[91] в данности, т. е., иными словами, данность отсутствия, т. е. данность ничто, ибо то, что отсутствует в данности, что не дано, а то, что не дано, того нет[92] и все, чего нет, одно и то же слившееся неразличимо и нераздельно в мраке небытия.

Таким образом, в мировоззрении атеиста остается парадокс, парадокс «данности» неданности, «данность» того, чего нет, «данность» ничто. Этот парадокс небытия (ничто) несомненный парадокс, но он, однако, не типичен для атеиста, ибо он присутствует и в мировоззрении теиста. Сколько бы этот ни «заполнял» небытие, сколько бы нечто он ни посадил вне мира, заполнить его целиком он не может (да и вообще его нельзя, конечно, «заполнить», раз его нет!), и оно остается для него точно тем же ничто, каким оно «есть» для атеиста. Но наряду с этим, так сказать, общечеловеческим парадоксом, атеизм включает еще другое, для него характерное. Пусть смерть для него ничто, т. е. речь о смерти есть не что иное, как речь о ничто, о том ничто, о котором говорит не только он, но и теист. Но если смерть ничто, то ее просто нет, а ведь и атеист дан самому себе как смертный.

Оставим пока в стороне вопрос об общечеловеческом парадоксе ничто, рассмотрим (атеистический) парадокс данности себе как смертного.

Данность «человека в мире» самому себе как смертного надо отличать от данности ему смерти и его как мертвого. Мы видели, что для атеиста этой Последней данности вообще нет: мертвый атеист — ничто. Мы видели тоже, что нельзя говорить и о Данности смерти как таковой, т. е. смерть не есть самостоятельное нечто, не только для атеиста, но и Для того, кому дан он сам как мертвый. Этому последнему она дана лишь в данности себя как мертвого, дана, как данность разнородности, в тонусе этой данности. Но атеисту он сам как мертвый не дан, то и смерть не может быть ему дана в тонусе этой данности. Поэтому я и говорил раньше, что для атеиста смерти нет, что она ему не дана. Тем не менее он, однако, дан себе как смертный. Что же это значит?

Смерть дана «человеку в мире» в данности ему мертвого, как грань между живым и мертвым. Она обуславливает и выражает разнородность живого и мертвого, и ее данность прежде всего данность этой разнородности, которая, в свою очередь, дана как смерть. Вне факта (наличия) смерти нет разницы между живым и мертвым, по той простой причине, что без смерти мертвого просто нет. Точно так же нет и данности этой разницы вне данности смерти. Но без данности разницы нет данности различного, того, между чем эта разница наличествовала. Данность чего‑либо есть всегда и данность разницы между ним и тем, что не есть оно, или, <…> вне мира. Так дан себе всякий «человек в мире», т. е. дан себе и атеист. Но в рассмотренном нами раньше случае «человеку в мире» был дан не только он сам как живой, но и он сам как мертвый. Потому и смерть была дана ему не только в данности его как живого, т. е. как смертного, но и в данности его как смертного. В зависимости от квалификации этого мертвого меняется квалификация разницы, т. е. смерти. Правда, разница не есть нечто самостоятельное, обладающая ей самой присущим качественным содержанием, но качественное содержание различаемых квалифицирует разницу: т. е. разница между желтым и синим отлична от разницы между красным и зеленым[93]. Смерть дана как тонус данности мертвого, и она может быть дана различно в разных модусах тонуса этой данности.

Итак, смерть может быть дана «человеку в мире» двояко: во — первых, в данности его как живого, т. е. как смертного, и во — вторых, в данности его как мертвого. Но двояко она дана только не — атеисту; атеисту же она дана только в данности жизни. В этом смысле мы и говорили раньше, что атеисту она не дана, желая подчеркнуть различие этих двух данностей. В первом случае смерть дана как тонус данности живого, а во втором — как тонус данности мертвого. В обоих случаях возможны разные модусы тонуса, но если во втором мы говорим о модусах данности смерти, то в первом лучше говорить о модусах данности жизни. В обоих случаях смерть не дана как нечто самостоятельное, а лишь как разница между живым и мертвым, но во втором это то, что отличает мертвого от живого, а в первом — живого от мертвого. Там дана спецификация живого, здесь — мертвого, и поскольку жизнь есть жизнь смертного, жизнь и смерть, можно сказать, что в обоих случаях дана смерть. Но там она, так сказать, конец живого, а здесь начало мертвого, почему и лучше лишь в последнем случае говорить о смерти[94].