Бабушкино море - Георгиевская Сусанна Михайловна - Страница 6
- Предыдущая
- 6/18
- Следующая
— По морям-океанам, — медленно повторяет мама и тихонько отгоняет веткой комаров.
В это время с другого конца улицы подходят к бабушкиному дому какие-то люди. Впереди высокий в шапке-зюйдвестке, надвинутой на уши, точно капор.
— Моё почтеньице, — говорит он, подходя к скамейке.
— Знакомьтесь, — говорит бабушка.
И рыбаки по очереди подходят к лялиной маме и к Ляле.
— Узнать пришёл, когда ожидать? — спрашивает высокий рыбак у бабушки.
— Ожидать меня нечего. Когда прибуду, тогда и прибуду… Слышь, хозяйка моя, — поворачивается бабушка к тёте Сватье, — собирай меня. Завтра по холодку и пойдём. Станы пойду доглядать.
— Бабушка! — вдруг говорит Ляля. — А можно мне с тобой по холодку?
Все поворачиваются к ней.
— Что ты, Ляля! — говорит мама. — Разве можно…
— А чего ж нельзя? — отвечает бабушка. — Худого не будет. Хочет дитя поглядеть, как люди живут, как дело делают, пусть поглядит.
Мама легонько покачивает головой. Видно, ей не очень нравится, что Ляля хочет ехать с бабушкой по холодку, но спорить она боится.
А бабушка словно ничего не замечает. Она ласково похлопывает маму по плечу и говорит:
— Спой, что ли, Зинаида.
Все как будто бы просыпаются.
— Спойте, голубушка Зинаида Михайловна, — говорит председатель.
— Спой, Михайловна, — просит молодая рыбачка.
«Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»
Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка Театра имени Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.
Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.
Воздух дрожит над мамой…
Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму, за платье пли сказать, что ей холодно.
А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…
поёт мама низким, грудным голосом, —
властно тревожит ночную тишину мамин голос.
Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?
— Папа! — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.
Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать…
— Вставай, доча! — говорит папа.
Она начинает посапывать и притворяется, что спит.
— Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену…
В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин, гладко расчёсанный щёткой сияющий затылок. Он натягивает чулочки, надевает туфельку и, встав на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.
У папы такие большие руки…
…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в Народный дом покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди бьют изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.
Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.
После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.
Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые добрые руки, будто стыдился их…
— Смело, братья! Буря грянет! — поёт мама… и что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.
…Раньше, когда-то давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине. Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…
Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе, по большому морю…
— Крепнет ветер, зыбь черней, — поёт мама.
…Когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?..»
Но никто его не спросил.
Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.
— От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.
Грохоча колесиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.
За ним бежали ребята.
На шум открылись все двери в парадной.
— Извините, пожалуйста, — говорил папа, раскланиваясь с соседями, — это для нашего первенца… Мне по началу, конечно, больше хотелось мальчика, но и девочка ничего…
Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это — и в самом деле совсем ничего, что Ляля — не мальчик. Что это даже немножко лучше, что Ляля — девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.
— Благодарю сердечно, мамаша, — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.
Этого папе никто никогда не простил. С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто бы она это видела собственными глазами…
так протяжно, так странно красиво поёт мама, что Ляле хочется нето смеяться, нето плакать…
«…Да… Тебя дразнят!.. Дразнят… — думает Ляля, слушая грустную песню и словно ища зазубринки для неизъяснимого сладкого сострадания к папе… Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсики… Папа!» — думает Ляля. И в носу у неё щекочет.
… А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке. Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.
Но Ляле надо в деревню, поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше, в Сочи: петь на летних концертах для отдыхающих.
— Подготовьте билеты, — сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.
Папа подготовил мамин и лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.
Когда все люди подошли к забору, перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, словно выскочив оттуда, крикнул высоким острым голосом: «Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке!»
Все подготовились к посадочке: начали прощаться.
Папа поставил у забора мамин и лялин чемодан. Наклонился к маме и быстро зашептал:
— Ты, Зая, передай привет, скажи, что хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что будущим летом я непременно приеду… А главное, Зая… — и тут лицо у папы стало виноватое… — Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну… сама понимаешь. Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко — с предрассудками. Старость…
— Понимаю, понимаю, — сказала мама, прищурила глаза и вдруг положила папе на плечо руку. — Боишься, что жена не поправится матери? Говори прямо?..
— Ну, как это возможно? — сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку.
— Ляленька, — сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз. — Слушай бабушку. Бабушка — почтенный человек, кавалер ордена Ленина, — и вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал: — Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку.
- Предыдущая
- 6/18
- Следующая
