Поединок. Выпуск 3 - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 113

• Предыдущая
• 113/119
• Следующая

Я отложил изъятые у него фотографии и перевел взгляд на натуру. Как мало походил он на лихого парня с этих фотографий! Тот стоял твердо. Широко расставив ноги, руки в брюки. Рубашка расстегнута, воротник пиджака торчком. Стоял на фоне людей и машин; презирая этот фон. Губа прикушена, глаза прищурены. Эдакий супермен.

На другой фотографии он был в щегольском пиджачке, с галстуком, похожим на длиннокрылую стрекозу, и, запрокинув голову, прямо из бутылки пил коньяк, а может, лимонад. На этот раз фоном служил плюшевый занавес фотостудии.

Сейчас он сидел без яркой «стрекозы», бутафорской бутылки и презрительного прищура. Не было нагана. А вместо белых манжет на опущенных руках розовели следы от наручников.

Дозрел.

Дозрел ли? Не слишком ли быстро и легко проскочил в мыслях своих неблизкий и трудный путь к исполнению приговора? Приговора исключительного. Минуя все следственные и судебные процедуры. Хотя промахнись он, и милиционер Свиридов свел бы эти процедуры к нулю.

Нет, до самого смертного часа никто не верит в скорый конец. Пусть сам ищет ответа. Пусть укрепится в справедливости этой страшной меры наказания. Ее неотвратимости. Меры, определенной им самим.

Да и что ответишь, когда такой приговор реален?

— Почему вы это сделали? — спросил я вместо ответа.

Он ждал этого вопроса. Но вскинулся и выкрикнул:

— А вы поймете, если я вам отвечу начистоту?!

Он выронил слишком длинную фразу. Рассеки он ее пополам, до «если», поперхнись, наконец, и можно было поверить во что-то.

— Искренность всегда понятна. Хотя в нашем деле понять — еще не значит простить, — сказал я.

— Значит, меня расстреляют?

«Тебя бы убить на месте», — хотелось бросить ему в лицо эти справедливые слова. Но я сказал:

— Не всех убийц приговаривают к смертной казни. Когда я спросил, что вас заставило стрелять в человека, я и это имел в виду.

— Для меня выбора нет.

«Позерство или убежденность?» — подумал я и сказал:

— Если вы в этом убеждены, то для начала уже неплохо.

— Почему?

— Тогда искренность будет иметь большую ценность.

— Для кого? — он усмехнулся. Видно, чуть полегчало. — Для меня или для дела?

— Торговаться не в ваших интересах. Правильно поняли. Но в основном — для вас... Не знаю, каким будет приговор, но будет обвинительным. Преступление очевидно и по существу доказано. Что же касается мотивов... Это зависит от вашей искренности. Но так или иначе, вас направят на судебно-психиатрическую экспертизу.

— Я не псих.

— Возможно. Но стрелять ни с того ни с сего в незнакомого человека...

— Мне показалось, он следит за мной. Хочет задержать.

— За что же?

— Можно воды?

— Наливайте. — Это и был второй стакан.

— Вы меня презираете, — вдруг сказал он. — Я вижу...

Он не мог этого видеть. Во всяком случае, по моему лицу. Но я не стал отрицать — еще выдам себя.

— Сейчас, конечно, можно презирать, — сказал он, подчеркивая наше неравенство.

— Раз вы безоружный... — сказал я, сбивая с него спесь.

— Да! Да! Да! — закричал он. Выпитая вода не помогла. — Вы угадали!

— А до этого целых два дня ходили гордым и смелым? Недолго.

— Мне было достаточно. Зато каждому, кто бы посмотрел не так, была бы пуля.

— И стали бы стрелять?

Пусть выговаривается. В мутном ручейке его ответов что-то проглянуло. Похоже, что убийство милиционера — случайность, не главная цель, скорее, со страху:

— Стал бы. Разве презрение не тот же удар по лицу? Это мое право на самооборону.

— От презрения?.. Ничего себе самооборона...

— Да, да. Вас это удивляет. В средние века за один косой взгляд убивали на месте.

— Вы случайно не на машине ли времени подкатили к Сокольническому парку? — не утерпел я. — Но и во времена мушкетеров не убивали из-за угла. Порядочные люди, конечно.

— Да, по вашим правилам, можно стрелять только в ответ, когда стреляют в тебя. Я это знаю.

— Это рыцарские правила.

— Пуля в тебя, а ты в — небо? Гуманизм. Оттого и погиб ваш милиционер, что не упредил, а упредил бы — меня бы сейчас в морге держали, а не здесь...

Я не перебивал его, допрос не дискуссия, особенно первый. Не прервешь, если противно. Когда расследуешь убийство, самое важное. — установить подлинный мотив. Не до брезгливости, в чем бы ни приходилось копаться. Признаться, вначале я подумал, что передо мной маньяк и все сведется к невменяемости. Но ошибся.

— Вы ищете причину. Она в моем унижении. Да, да, в презрении ко мне. Вот и вы меня внутри презираете. Не скрывайте, не поверю...

— И в страхе...

Он не стал отрицать, не смог, хотя из его нутра так и рвался истеричный крик: «Я же стрелял! Ведь стрелял же я!» Слишком наглядно его колотило, чтобы отрицать перед распознавшим его следователем постыдное чувство страха, которое стало владеть им сразу же, как украл наган, хотя и рисовался перед собой эдаким ковбоем или шерифом из вестерна, гордым и смелым (при оружии), и которое прорвалось выстрелом в милиционера, а после скрутило совсем и сейчас не отпускает.

Он ушел от моей реплики к своему наболевшему:

— Я был сыт этим по горло. Вам смешно...

Мне не было смешно. Мне уже казалось, что между нами не зеленый, как футбольное поле, твердый стол, а болото. Сейчас поведет меня по этому болоту за собой. Так однажды в войну вел нас, разведчиков, проводник, ненадежный человек. Но он один знал дорогу. И жизнь ему была так же дорога, чтобы завести не туда.

— Что ж тут смешного, — сказал я и чтобы как-то проверить искренность его желания исповедаться задал второстепенный вопрос:

— Где ночевали все это время?

— Не дома... В разных местах.

Нет, не уцепился за вопрос. Он позже расскажет, где ночевал, с кем встречался, на все вопросы ответит. Сейчас его волновало другое....

Он дорвался до благодарного слушателя, единственного, кому была нужна его откровенность, хотя в первую очередь использует ее для обвинения и суда. Но ведь что-то должен учесть, хоть малую частичку, хоть крупицу, для защиты от смертного приговора. Может, от этой крупицы истины, пусть извращенной, не признаваемой никем, жалкой, дрогнет их знаменитая чаша весов. И они сами, судьи, дрогнут и сжалятся... Эх, зачем только милиционер встал на его дороге?.. А если б не встал?.. А если не сжалятся?.. Все равно пусть слушает, пока в запале...

И он выговаривался. Прямо вываливал свою откровенность.

— Ну и в кого же вы собирались стрелять, если не в милиционера, в которого все же стреляли?

— Я просто шел. Шел, не уступая дороги, не сворачивая. Я заходил в кафе, рестораны, — он заговорил свободно и не без вызова, обретая утраченное состояние, — и плохо бы пришлось тому, кто бы посмел задеть, оскорбить...

— И смогли бы?

— Я был готов к этому, — ответил он с оттенком самолюбования.

— Но не пришлось?.. Струсили?

— Не струсил я! Извините за откровенность, но если до конца, я жалею, что не пришлось. Да, да, тогда бы не было милиционера... Это чуть не случилось в «Праге», в ресторане, позавчера. Там гуляли свадьбу... — И, заметно оживляясь, он стал рассказывать о том, что было в ресторане.

...Мы шли по болоту гуськом. Шли тяжело, если вообще словом «шли» можно выразить наше передвижение. То и дело проваливались по пояс в вонючую жижу, с трудом вытаскивая ноги...

— ...Представляете, невеста — вся в белом, сияла чистотой, прямо светилась вся, как свеча в церкви. Приглашу-ка ее потанцевать. Знал, что откажется, смутится, а я потащу, силой потащу, расстрою веселье, скандал учиню, чтоб жених попер на меня, дружки его закадычные, смелые оттого, что много, а я один... Тут-то и вмажу кому-нибудь для начала, хотя бы жениху, но не спьяну, по трезвости, а потом уж, когда кинутся все, гурьбой, выну наган... Что тогда, а? И первому, кто осмелится, ведь найдется же такой, не все же трусы... В общем, сам нарывался. ...Встал и пошел к ней. Спокойно. Видели небось, как в американских картинах, а я решил попробовать в жизни. Они и подумать не успели, что к невесте иду на танец приглашать, как кто-то положил мне на плечо руку, остановил. «На минуточку», — сказал. Я обернулся, увидел сзади себя незнакомого мужчину невысокого роста. Бородка серпиком, губы красные, мокрые. И чему-то улыбался. Я спросил, что надо. И полез в карман за наганом. Ему бы в морду и пальнуть тогда. Молодой, а пузатый, противный, смеется. Он взял меня за руку, довольно крепко, посадил за свой столик. «Выпей и успокойся, — сказал. — И не лезь не в свое дело». Я уж подумал, не влип ли я, не из ваших ли он, может, следил...

• Предыдущая
• 113/119
• Следующая