Назначение в никуда - Лаумер Джон Кейт (Кит) - Страница 17

• Предыдущая
• 17/24
• Следующая

Я сделал насечку поперек раны, пересек ее другой и отогнул назад лоскуток кожи. Иронель вступила, как тренированная медсестра, следя за каждым шагом, понимая меня без слов. Пока она держала надрез открытым, я использовал крючок из проволоки, простерилизованный на огне, чтобы поднять большой осколок на его место, затем попробовал сделать это с другими. Вскоре закончил операцию, закрыл рану, и он все еще дышал.

Она тоже закончила и села рядом с ним, глядя ему в лицо. Я нашел угол и заснул.

Проснулся я от света, падавшего мне в лицо. Иронель была рядом, ее лицо было бледным, как камея.

– Ричард, я боюсь за Питера.

Я встал и подошел к нему. Он лежал в постели на спине. Его глаза были закрыты и запали, лицо обтянуто, как после пытки, кожа стянулась к ротовому отверстию, хрип проходил меж стиснутыми зубами, а руки бегали по покрывалу.

– Нет… – выталкивал он слова. – Никогда… согну колено-лучше… вечное разрушение… – Его голос перешел в шепот.

Я приложил пальцы к его шее. Он был горяч, как свежевыкованный чугун. Рана у него на лбу опухла и воспалилась.

– К сожалению, – сказал я, – нам нужны лекарства, которых у нас нет.

– Ричард, – сказала девушка, – Чааз говорит, что мы должны принести Питера к нему.

Я взглянул на нее. Ее глаза были большими и темными, волосы – искрасно-черными, влажный локон лежал на белой коже.

– Мы не должны трогать его.

– Но Чааз не может попасть сюда, Ричард.

Я посмотрел на Рузвельта. В медицине я много не смыслю, но мне приходилось видеть умирающих, поэтому я поднял его. Девушка прокладывала дорогу вниз сквозь темные залы, среди черных лиан, упавших статуй наружу, в аромат ночи.

В центре заполненного сорняками сада в сухом фонтане прыгали каменные русалки. Иронель потянула в сторону ветвь с листьями от скрюченного дерева, проросшего сквозь трещину в бассейне, и обнажила отверстие. Каменные ступеньки вели вниз под небольшим углом в аромат грибницы и сырой глины. Иронель вела. В помещении на дне она сверкнула моим фонарем на прогнувшиеся полки, загруженные пыльными винными бутылками. У дальнего конца в стене был пролом, как гигантская крысиная нора. Оттуда тек запах, как из обезьянника в зоопарке.

Иронель, кажется, к этому привыкла. Она подошла к отверстию и позвала:

– Чааз, это я, Иронель. И Ричард, мой друг. Мы принесли Питера!

Оттуда донесся звук, как будто вдали перемалывали друг друга валуны под землей. Иронель повернулась ко мне.

– Чааз говорит, что мы можем внести его.

Я вошел в отверстие и начал спускаться; это был туннель с ровными стенками. Он извивался, углублялся, кончаясь сложной стеной шишковатой сырой кожи, блокировавшей туннель. Иронель направила свет на стену, и я увидел, что это было лицо с широким крючковатым носом, запавшими веками, которые поднялись, чтобы показать блестящие глаза размером с баскетбольный мяч, только шести футов в диаметре. Под стать глазам были волосы на щеках, грубые, как шерсть мамонта, и наклонный сморщенный лоб. Там, где не было волос, кожа была черной, чешуйчатой и морщинистой, как зад носорога. Под пурпурными краями губ виднелись концы, обломанных зубов размером с могильный камень торговца. Рот открылся, и загрохотал голос.

– Он говорит, положите его сюда, вниз, – перевела Иронель. Я сделал, как она просила, и теперь Рузвельт лежал смертельно бледный, похожий на труп.

Глазищи чудовища блуждали по его телу. Из огромного рта выпятился язык, похожий на розовое перовое одеяло, проверил воздух и ушел обратно.

– Этот заставил подвигать скалы? – Мощный голос на этот раз прогудел ясно – или, может быть, я научился понимать речь землетрясения.

– Он не знал, Чааз, дорогой, – умоляющим тоном сказала Иронель. – Он не хотел повредить.

– Камень ранил меня, – сказал Чааз, поворачивая свою гигантскую скулу так, что в поле зрения появился край черной, запекшейся раны, достаточно большой, чтобы вложить руку.

– Бедный Чааз – это очень сильно тебя ранило?

– Не очень, Иронель. – Лицо вернулось на место, поднялось, и слеза, что могла бы наполнить чайную ложку, растеклась внизу по кожистому лицу. – Не волнуйся из-за Чааза, Иронель. С Чаазом все в порядке.

– А ты можешь помочь Питеру?

Невероятные глаза снова повернулись, уставившись на бессознательное тело, веки пошли вниз, наполовину скрыв глаза подобно сморщенным кожаным заслонкам.

– Я попытаюсь, – прогрохотало чудовище. – Я чувствую место ранения… там. Плохая, плохая рана… но не из тех, что убьет Питера. Нет, там есть что-то что давит – там и там! Но я вытолкну… вытолкну… их снова… – Его голос перешел в бормотание, похожее на потрескивание краев ледника при весеннем таянии.

Рузвельт шевельнулся, издал невнятный звук. Иронель положила руку на его лоб. Я держал свет и видел, как на его лицо медленно возвращаются краски. Он вздохнул, без перерыва задвигал руками, затем снова затих. Его дыхание стало легче.

– А-х-х-х, – простонал Чааз. – Плохое все еще там, Иронель! Я нащупал его, но чувствую, как еще шевелится дурное! Лучше я убью его сейчас…

– Нет, Чааз! – Иронель бросилась к Рузвельту, наполовину прикрыв его. – Ты не должен!..

– Я чувствую что-то там, внутри него, – сказал Чааз. – То, что заставляет меня пугаться!

– Он только человек, Чааз – он сам это сказал. Как Ричард! Скажи ему, Ричард! – Иронель схватила меня за руку. – Скажи Чаазу, что Питер наш друг!

– Какого рода дурные вещи вы чувствуете внутри него, Чааз? – спросил я гигантское лицо.

Он повернул на меня свои китовые глаза.

– Когда камни падают, я их чувствую, – сказал он. – Когда я потянулся внутрь его – почувствовал их снова. Там бродят черные вещи, Ричард, притаясь в красных кавернах спящего мозга. Он может похоронить в земле весь этот мир в угоду образу, которой хранит там тайно.

– У себя дома он значительный человек, – сказал я. – Он пришел попытаться спасти свой мир. Он сделал ошибку, и это его почти убило. Я не думаю, что сейчас он может чем-то причинить вред.

Чааз застонал.

– Я узнал его во сне, когда спал здесь, под землей. Почему он пришел, Ричард? И почему ты? Ибо тебя я тоже видел во сне, двигающегося сквозь яркий, бесконечный рисунок мира. Рок навис над нашими головами и над его. Но я не знаю, чей рок сильнее. – Он снова застонал. – Я боюсь его, Ричард, но ради блага Иронель отпускаю на волю его судьбу. Сейчас забирайте его от меня. Его мозг взбудоражен, и боль от этого тревожит раны в моем сердце!

Я поднял Рузвельта и понес его обратно сквозь вонючий туннель наверх, в комнату Иронель.

Когда она разбудила меня, я увидел дольку золотой дыни на золотом блюде и гроздья красного винограда, каждая ягодка которого была величиной со сливу.

– Рузвельту стало лучше, – сказала она.

Я встал и подошел посмотреть на него, лежащего на спине и все еще без сознания. На мой взгляд, различий в том, как он выглядел, не было, но температура, пульс и дыхание, казались нормальными. Возможно, я был лучшим нейрохирургом, чем думал.

Иронель взяла меня на экскурсию по своему королевству: более низкие этажи здания, где она спала, сад, остатки улицы, которую потрясло землетрясение. При свете раннего утра, просачивающегося сквозь листья, его перекрывающие, улица обрела какую-то странную молчаливую красоту. Иронель вела меня за руку, показывая маленькие картины цветов, растущих в сокровенных местах, чистый пруд в бассейне, что, должно быть, когда-то был прекрасным фонтаном; вела меня туда, где лежали разбросанными в буйной траве красивые камни – фрагменты алебастровых статуй.

Мы спускались по расколотым мраморным ступеням под гигантское старое дерево и купались в черном пруду; влезали на разрушенную башню и смотрели через филигранно вырезанное окно на вид других башен, разбросанных среди джунглей. Вечером мы сидели на скамейке в саду и слушали гуканье, скрипы и шипение ночных существ, что подкрадывались к самой границе сада. Иногда она рассказывала, щебеча, о друзьях и играх; в другой раз – пела странные короткие немелодичные песни. А иногда она просто улыбалась, радуясь жизни, как цветок.

• Предыдущая
• 17/24
• Следующая