Хроники судебного медика-2 - Гриньков Игорь Николаевич "Гарь" - Страница 11

Это с начала «горбостройки» был дан ход тягомотным дискуссиям, в которых доминировало мнение «гуманистов-правозащитников», косноязычно и нудно (Сергей Ковалев, Анатолий Приставкин), и пылко (покойная Галина Старовойтова и восходящая «звезда» правых Ирина Хакамада) доказывающих, что человеческая жизнь бесценна (можно подумать, что убитые относятся к категории людей с более низкой ценой); что государство не имеет морального права на лишение жизни даже закоренелых преступников, то есть на месть, что смертная казнь – пережиток прошлого.

Одним из аргументов был такой, что процент судебных ошибок достаточно высок и под расстрел подчас попадают невиновные люди, совершенно не причастные к инкриминируемым им преступлениям.

Что касается «пережитка прошлого», то «цитадель демократии» – Соединенные Штаты Америки благополучно уживаются с этим рудиментом и, кажется, не собираются от него избавляться. Более того, в некоторых штатах смертная казнь за особо тяжкие преступления предусмотрена даже для несовершеннолетних, несмотря на то, что судебные ошибки случаются и там, о чем мы знаем из прессы.

В свое время один из известных неглупых англичан на вопрос: «Вы за отмену смертной казни?», - разумно ответил: «Безусловно, но пусть ее сначала отменят господа убийцы».

В современной России, в вопросе об отмене смертной казни все поставлено с ног на голову. Речь вообще не должна идти о какой-то форме возмездия. Это - санитарная очистка общества (курсив мой – автор) от тех, кто уже ни при каких обстоятельствах не станет человеком. Если общество хочет быть здоровым, оно вынуждено пойти на эту суровую и крайнюю меру защиты. А, простите, почему, то же самое общество, то есть мы – налогоплательщики, обязано всю оставшуюся жизнь содержать серийного убийцу и маньяка вроде Чикатило. Ведь бешеных собак отстреливают, а не помещают в специально оборудованные виварии.

Что касается процента судебных ошибок, то эту проблему можно попытаться решить следующим образом. Не вносить в уголовный кодекс статьи, предусматривающие смертную казнь; в частности, исключить ее за экономические преступления; политические преступления, направленные на насильственное изменение государственного строя, иначе у власть предержащих появится определенный соблазн, и полетят головы любой радикальной и не радикальной оппозиции. А оставить чистую уголовщину – убийства детей с сексуальным насилием над ними, серийные убийства и террористические акты, повлекшие массовую гибель людей. И применять ее только в тех случаях, когда вина подсудимого абсолютно (стопроцентно) доказана (например, молекулярно-генетическими экспертизами) и у суда не возникает даже слабой тени сомнения в виновности обвиняемого.

Иначе мы просто захлебнемся в собственной крови, ибо любой отморозок с топором или автоматом в руках твердо знает, что, сколько бы душ он не загубил, его собственной поганой жизни смерть не угрожает.

Смертная казнь, чтобы не говорили сейчас, была серьезным сдерживающим фактором для многих преступников, хотя, к сожалению, далеко не для всех. Я говорю об этом не умозрительно, а из бесед с некоторыми осужденными, которые честно признавались, что от «мокрухи» (убийства) их удерживала суровая перспектива, что за нее могут «намазать зеленкой лоб». Так по-своему образно уголовный мир обозначал расстрел. И хотя это обстоятельство удерживало далеко не всех, такого разгула различного рода убийств (из корыстных побуждений, немотивированных, на сексуальной почве, просто от нечего делать) Россия не знала со времен гражданской войны и с послевоенных лет.

Со слов тогдашнего начальника уголовного розыска МВД Калмыкии (80-е годы) Василия Ивановича Сердюкова, по секретным данным его ведомства, в год приговор приводился в исполнение примерно в 500 случаях. Много или мало это для 250-миллионной страны? И это с учетом царящего в те годы обвинительного уклона, как в следственных органах, так и в судах, и наличия этой исключительной меры во многих статьях закона, включая экономические преступления. Сейчас, при соревновательности в судебном заседании сторон обвинения и защиты, и более требовательном отношении судей к доказательствам вины, процент судебных ошибок может быть сведен до минимума.

Либерализация судопроизводства, правда, не сломала до конца ту страшную бездушную машину, в которую попадает человек, оказавшись сначала подозреваемым, потом - подследственным, затем – обвиняемым. Отмененное формально «телефонное право», во многих местах продолжает действовать, а на смену ему идет не менее страшное «право денег». «Честь мундира» и обязательные санкции за незаконное содержание человека под стражей заставляют следователей милиции и прокуратуры, даже убедившихся в шаткости первоначальной версии, продолжать собирать «доказательства обвинения» и протаскивать правдами и неправдами дело в суд.

Своеобразная избирательность (как нынче говорят, двойной стандарт) у некоторых поборников смягчения наказания была замечена мной еще в начале экспертной деятельности. Я припоминаю случай, когда в судебном заседании одна пожилая женщина-адвокат (сейчас она давно уже на пенсии), защищавшая человека, обвиняемого в умышленном причинении тяжких телесных повреждений, очень вдохновенно пыталась убедить суд в том, что жертва виновата сама. Что своим дерзким поведением потерпевший спровоцировал ее подзащитного, законопослушного и примерного гражданина, на некоторые действия, которые почему-то едва не отправили на тот свет неразумного оппонента и превратили его в калеку. Складывалось такое впечатление, что обвиняемого и потерпевшего надо было срочно поменять местами, а обвиняемого выпускать из зала суда на все четыре стороны в виду его полной невиновности.

Когда через некоторое время сын этого адвоката в заурядной уличной потасовке получил обыкновенный кровоподтек в области глаза (фингал или синяк – в просторечии; а кто из нас в молодости не получал бланш под глазом?), он явился на судебно-медицинское освидетельствование в Бюро СМЭ. Кровоподтек экспертом был зафиксирован и справедливо расценен как легкое телесное повреждение, не повлекшее за собой кратковременного расстройства – по терминологии действующего тогда УПК РСФСР. Возмущенная мамаша-адвокат примчалась к нам в тот же день и устроила форменный скандал начальнику Бюро Ивану Максимовичу Кирюхину. Зная все законы и положение об экспертизе, как юрист профессионал, а не понаслышке, она, тем не менее, категорически требовала изменения квалификации тяжести телесных повреждений и с пеной у рта доказывала, что ее сын находится, чуть ли не при смерти, а ударившего его человека надо прямо ставить к стенке.

Вот такая получается неувязка, когда оплаченный гонораром гуманизм входит в противоречие с личными (не хочется употреблять слово – «шкурными») интересами.

Спешно принятый Россией в 1996 году под мощным давлением Евросоюза мораторий на смертную казнь некоторое время не подписывался Президентом Ельциным. В это время шел судебный процесс по делу серийного маньяка, извращенца и убийцы Чикатило, на руках которого была кровь 53 жертв (это то количество, что было доказано в суде). Общество просто не поняло бы и не приняло позицию властей, если бы этого изверга приговорили к пожизненному заключению. Борис Ельцин благоразумно выжидал, когда вынесут приговор. Хотя, не исключено, что я глубоко заблуждаюсь относительно трепетного отношения Бориса Николаевича к общественному мнению. Скорее всего, господину Ельцину, без колебаний стрелявшему в 1993 году из пушек по собственному народу, было абсолютно наплевать на так называемое общественное мнение. Тем не менее, в постсоветской России Чикатило оказался последним преступником, расстрелянным по приговору суда. После этого стало возможным убивать любое количество людей без риска «заработать» смертную казнь. Мы же демократическая, цивилизованная страна!

Но это общая риторика. А суть состоит в том, что общество обязано оградить себя от выродков, подобных Городничему и иже с ним, причем оградить себя радикально, как вырезают раковую опухоль, еще не давшую метастазы. А средство только одно – исключительная мера наказания, а не пожизненное заключение, когда негодяй, оставивший после себя несколько, а иногда десятки, растерзанных жертв, спокойно ест и спит, приобщается к чтению книг и Богу, философствует перед изредка заезжающими журналистами, изображая не очень правдоподобно раскаяние и муки совести. Странный какой-то гуманизм получается.