Византия - Ломбар Жан - Страница 6
- Предыдущая
- 6/84
- Следующая
– Я хочу узнать игумена Святой Пречистой, монах, так по сердцу мне твоя речь о нем. Он покажет мне прекрасные иконы своего храма и объяснит поведанный тобой рассказ о нем.
Однажды утром он вышел в сопровождении Иоанна из города, поднялся на холм, по которому лепились тесные переулки и дома, и прошел перед нарфексом необычного храма, высившегося над площадью, устланной плитами, с которой открывался вид на всю Византию в дымке прозрачной дали. Совсем внизу, к Пропонтиде, над холмами, над храмами и монастырями, воздушные главы которых обрисовывались, сверкая разноцветностью стекол, над рядами домов и зданиями, стоявшими отдельно от широких улиц и оживленных площадей, возносилась Святая Премудрость, необъятно мощная, устремляя ввысь свой золотой крест, обращенная к ним своим девятивратным нарфексом и площадью, вымощенной плитами. Девять круглых куполов ее высились, торжествующе окружая срединный, самый большой. От них веяло суровостью, жестокостью, они как бы знаменовали Могущество и Силу, а близость Великого Дворца Базилевсов Самодержцев еще усиливала это впечатление. Три части его: Халкис, Дафнэ, Священный Дворец спускались к берегам, развертывая лабиринт триклинионов или зал, перипатосов – галерей, гелиэконов – террас, дворов, украшенных бассейнами – фиалов, пышных покоев – кубуклионов, – лабиринт, в котором гнездилась и бродила толпа сановников, чиновников, стражей и дворцовой челяди. Даже Ипподром, казалось, давила мощь Великого Дворца, выдвигавшего вперед овальные сады, населенные изваяниями, и отделенного от него лишь площадкой, тянувшейся вдоль очень высоких дворцовых стен.
Скоро они пришли, и Иоанн вогнал пронзительно заревевшего осла в низкую дверь. Они очутились на дворе, среди которого стояла мраморная купель. Евангельскими сценами разрисованы были стены, поверх которых падали тени от куполов Святой Пречистой. Иисус шествовал в красном одеянии в кругу святых, а возле, прижав обе руки к сердцу, уносилась на лазурном фоне Приснодева. Иоанн направился по узкому, мрачному проходу, по сторонам которого виднелись кельи. Монахи сидели в них перед иконами, возле которых возжены были лампадки. Некоторые невозмутимо читали при желтоватом, мерцающем их свете, другие, подняв голову, обращали к проходившим бледное лицо, обрамленное длинной бородой, сливавшейся с волосами, вившимися по плечам. Они проходили через залы: трапезную, перерезанную огромным низким столом, у которого стояли тяжелые деревянные скамьи; мастерскую икон, в которой, распевая псалмы, сидели на корточках монахи перед горшочками с краской и писали четырехугольные иконы Иисуса и Приснодевы, не слишком большие размером. Многие трудились над иконами, сохнувшими на стенах.
Дальше помещалась мастерская изделий из слоновой кости, в которую свет проникал через трехцветные полукружия окон с красными, фиолетовыми и зелеными стеклами. За верстаком цельного дуба монахи тщательно и со вниманием работали над кусками слоновой кости, которые превращались под их затейливыми резцами в ларчики, крохотные раки, таблички, складни, или сверлили, вращая за ручку впивавшийся в слоновую кость бурав.
Гибреас худой, печальный, среднего роста, принял Управду, сидя в кресле. Он сотворил крестное знамение, символ Христа Иисуса – сложив персты большой и безымянный, выпрямив указательный, дугообразно изогнув средний. И медленно, голосом, в котором звучала скорбь, обратился к Управде, рассматривая его сверкающими глазами:
– Нет, не может одолеть Зло Добра, ибо Добро едино с Иисусом, верховенство которого стремится разрушить Зло. И ты, Управда, ты, правнук Юстиниана, предназначен обнажить меч православия, чтобы не торжествовало долее Зло в лице Константина V, который хочет разрушить иконы, так как не разумеет своим жестоким сердцем, своей нечестивой душой значение поклонения им.
Взор его стал нежнее, остановившись на Управде. И Управда, угадывая в этих загадочных словах что-то близкое, отзвук чего-то дорогого, как бы понимал, несмотря на свой детский возраст, возвышенные поучения Гибреаса, недоступные многим, а Гибреас продолжал меж тем наставление свое, смотря на Управду пристальным мудрым взором:
– При всех Базилевсах боролась Святая Пречистая с могуществом и силой и защищала бедность и немощность. Базилевсы всегда были воплощением Зла, порождением Зла. Не может Добро быть в единении с богатством и властью. Но если будут богатство и власть в руках непорочных, то род людской, столь покорный внушениям могущественным, пойдет по пути к добру и побеждено будет зло, побежден будет ад, побеждена будет смерть!
Он пояснил:
– Следуй поучениям Святой Пречистой и отвращайся от внушений Святой Премудрости. Вместе с нами участвуй в борьбе, которую ведет со Злом Добро, чтобы избавить человечество от ига порочных Базилевсов, развращенных патриархов, растленных носителей священного сана. Мы хотим, чтобы в чистых руках обретались сила и могущество, чтобы державный венец возложен был на чело, отмеченное добродетелью. Как достигнуть этого? Против племени исаврийского, чуждого средоточию православия Византии, надлежит выдвинуть племя славянское, неисчислимое, юное, плодоносное, которому, чую я, предназначено властвовать над миром от скифских гор и до франкского моря. Ты сын племени этого, славянин! И с племенем твоим сочетаю я другое – эллинское, утвердившее в мире поклонение Иисусу и Пречистой через иконы, сотворенные искусством человеческим. Я вооружу тебя оружием таинственным, пред ударами которого не сможет устоять ничто. Кровь твоя порукой за тебя. Хочешь ли следовать за мной? Скажи, хочешь?
И Управда последовал за ним. Не ради владычества над Империей Востока, нет, таинственные слова Гибреаса влекли его сильнее, чем пышное ее великолепие. Подобно всходам девственной почвы, осиянной лучами солнца, расцветали в душе его, просветленной поучениями игумена, восторги и ощущение постижения, пробуждались туманные мысли об искусстве икон, которым поклоняется православие, о борьбе Добра со Злом, единении племен славянского с эллинским ради возвеличения в Византии религии Иисуса. Часто склонялся он, вдохновленный наставлениями Гибреаса, перед Приснодевой монастырского храма, очарованный радугой ее красок, сверканием ризы, тяжестью тканей, падавших на нежное тело. При посещениях других храмов блаженно и боговдохновенно убаюкивалась детская душа его перед мозаиками святых, цветными стеклами, амвонами, высеченными из дерева или из камня, перед иконостасами, нарфексами, уходившими ввысь, где виднелись в строгой красоте лики икон, пред мерцанием висевших лампад, освещавших внутренность храмов, в которых утопали шаги священников, облаченных в ризы и епитрахили. Перед древними Евангелиями в переплетах из перламутра или слоновой кости, перед раками, выложенными благородными металлами, перед бронзовыми реликвиями и медными ларчиками, которые сидя на корточках, выбивали кузнецы молотом на низких наковальнях, зажатых между голых ног.
Он хорошо узнал величественные храмы: Святую Премудрость – хотя ее священнослужители и патриарх, о котором говорили, что он скопец, повергали его в ужас – храмы Святых Апостолов, Божественного Слова и Архангела Михаила, храм Святого Трифона на улице Сигонь и Святого Пантелеймона возле Аргиропатрии, храм Святого Мамия, Богоматери Октогонской, Святой Параскевы, всех Святителей, Приснодевы Ареобиндской в квартале Ареобинды. Затем монастыри во имя Святого Каллистрата и Дексикрата, возле которых находилось убежище для старцев – Герокомион; монастыри Гиперагийский и Студионский, столь же прославленные, как и Святая Пречистая, непорочно парившая над Влахерном, – обитель, которая во мнении богатых и знатных исповедовала ересь, а в глазах православных, всех поклонявшихся иконам, Зеленых, всех врагов власти была святой, средоточием добродетели.
Все это восставало в памяти Виглиницы, которая, раскинув на солнце волны своих волос, все еще сидела на корточках под карнизом решетчатого окна, погрузившись в мечтанье. Облики Гараиви, Солибаса – победителя Голубых и Сепеоса, стража ворот Карсийских, восставали в ее видениях. Она вспоминала, как они явились к ней, замыслив, чтобы брат ее овладел Империей, и она стала им сестрою Базилевса: Гараиви с лицом свирепым и изборожденным; Солибас дородный, красный, с черной бородой, под которой наливалась кровью кожа; Сепеос тонкий, стройный, усатый, пылкий, безрассудный. Всех трех послал к ней Гибреас, внушивший им заговор против Константина V. Все трое поклонялись иконам, жаждали одоления Зла Добром, стремились к воссоединению племени эллинского со славянским и возрождению Империи Востока. С Гараиви вместе был народ византийский, детски простодушный и верующий, мятежный и справедливый. С Солибасом Зеленые – все Зеленые, торжествовавшие в лице его в дни скачек. И, наконец, вместе с Сепеосом поднимутся, думалось им, стражи Базилевса, войско Базилевса, Спафарии, в рядах которых он служил, Буккеларии, Схоларии, Екскубиторы, Кандидаты Маглабиты, Миртаиты. Так утверждал, по крайней мере, Сепеос, с решительной осанкой, с воинственными движениями, столь нравившимися Виглинице. Иногда вместе обсуждали они свое трудное дело: Гараиви расхаживал по покою вытянув руки, сжав кулаки, грудь вздымалась под заплатанной далматикой, а на лбу набатеянина, покрытом скуфьей – выступал пот. Сепеос клялся, что он проложит себе путь до самой кафизмы и убьет Константина V на глазах сотни тысяч зрителей Ипподрома, перед всем войском, которое будет рукоплескать поражению Зла. Менее словоохотливый Солибас ограничивался обещанием убить многих Голубых тем таинственным оружием, о котором поведал Управде Гибреас и на которое молчаливо возлагали надежду многие, затем мечтал, как он возложит на себя новые серебряные венцы и как Зеленые понесут его на своих плечах. Что же до сана, в который возведет их Управда, сделавшись Базилевсом, то они во взаимном согласии решили вопрос этот так: Гараиви удовлетворялся степенью Великого Друнгария, Сепеос желал быть Великим Кравчим, Солибас – великим Логофетом. Лодочник получал также командование над морским флотом, Спафарии над сухопутным войском, а возница возводился в сан верховного блюстителя правосудия.
- Предыдущая
- 6/84
- Следующая
