Кьеркегор - Быховский Бернард Эммануилович - Страница 8

Нельзя, недопустимо отвлечься от этих фактов при изучении творчества Кьеркегора, нельзя не принимать во внимание его меланхолии, депрессии, мании, подвергнуть их гуссерлианскому эпохе (вынесению за скобки). Но можно ли сводить к ним все идейное содержание его творчества, все его мировоззрение? Можно ли, не отрицая «интимную связь между его литературной деятельностью и его личной жизнью», безоговорочно согласиться, например, с Томпсоном в том, что, поскольку Кьеркегор «был глубоко больным человеком», «характер его заболевания определяет преимущественную перспективу для понимания его трудов» (93, стр. XIII), в том, что маниакально-депрессивный психоз является ключом ко всему его мировоззрению? Или присоединиться к мнению Менарда об «абсолютной необходимости применения психоанализа ко всей философии существования» (79, 33)? М. Гримо права, полагая, что «попытки объяснить убеждения Кьеркегора исключительно комплексами и одержимостью... предприятие, обреченное на провал» (50, 119). Как бы нерасторжимы ни были связи всего творчества Кьеркегора с его личностью, идейно-теоретическое содержание его философии и ее практическое историческое влияние имеют несравненно большее значение и заслуживают более серьезного изучения, чем его индивидуальные причуды и болезненные эксцессы. Его религиозно-философская доктрина требует внимательного изучения ее существа и социальной функции, а не копания в интимных деталях его биографии, как бы занимательны они ни были.

При любом отношении к идейному содержанию и философской ценности воззрений Кьеркегора нельзя не признать, что это был человек большой умственной одаренности, владеющий необычайным литературным мастерством. Немного можно назвать философов, владевших таким стилистическим даром и изобретательностью. Художественные образы, метафоры, скрупулезный психологический анализ, ирония, то горькая, то язвительная и саркастическая, поэтическое воображение, взволнованность, мучительное раздумье, экзальтация, назидательный пафос проповедника и презрительное обличение — всем этим в совершенстве владело перо Кьеркегора, все эти средства искусно использовались им для воздействия на читателя, для внушения ему своих убеждений и верований. Не только дневники, но и все литературные произведения Кьеркегора — эстетические, философские, религиозные — интровертированы, устремлены на самого себя, обращены внутрь, к собственным переживаниям, преломлены сквозь призму своего внутреннего мира. Это как бы вулканические извержения бурлящего и кипящего самоанализа и самобичевания. «Казалось бы, я пишу такие вещи, от которых должны рыдать камни, — писал Кьеркегор в своем „Дневнике“ (7, 311), — но они лишь смешат моих современников». Уж очень чужды были его убеждения здравому смыслу и трезвому рассудку.

Весьма характерно для литературной манеры Кьеркегора, что все свои основные произведения (исключая религиозные проповеди «Назидательных речей») он публиковал под различными псевдонимами. Начиная с «Либо — либо», Кьеркегор выступал под десятком различных псевдонимов, притом даже антитетичных (Климакус [4] и Анти-Климакус). Это делалось вовсе не для того, чтобы скрыть свое авторство. В качестве «автора авторов» он, как бы поворачиваясь, показывал себя с разных сторон, в разных ролях, перевоплощаясь и моделируя различные аспекты и грани настроений и переживаний. Мало того, не довольствуясь авторскими псевдонимами, он строил свои произведения порой как box into box (шкатулка в шкатулке), по выражению его биографа (58, 149), как бы в несколько слоев (наподобие матрешек, сказали бы мы). Так, в «Либо—либо» автором назван Виктор Эремита, публикующий бумаги А и бумаги Б асессора Вильгельма, а А в свою очередь публикует обнаруженные им бумаги автора «Дневника обольстителя». Очень метко эти литературные конструкции были названы «театром марионеток» (94, 18). За кулисами, дергая нити марионеток, стоит незримый «Единичный» — Сёрен Кьеркегор.

Действующих лиц в его кукольном театре много, а исполнитель один, он же и постановщик, и сценарист. А мизансцена определяется... ступенями лестницы, ведущей душу к небу. При всей многоликости персонажей и жанров, используемых Кьеркегором, неизменна основная тенденция его произведений — религиозный христианский фанатизм. При всем многообразии его литературных произведений, при всех свойственных им вариациях и модуляциях их устремление, направленность неизменны. «Часто кажется, будто Кьеркегор вообще не писал различных книг, а лишь на разные лады переписывал одну и ту же книгу» (93, 164).

Вопреки нескончаемым сомнениям, одолевавшим Кьеркегора, у него не было сомнения в одном: в своей гениальности. «Я отлично знаю, — утверждал он уже в начале своей литературной карьеры, — что в данный момент я самая одаренная голова среди всей молодежи...» (7, 164). А через пять лет: «То, что я являюсь писателем, который безусловно окажет честь Дании, это твердо установлено...» (7, 315). И еще год спустя: «О, после моей смерти одного „Страха и трепета“ будет достаточно, чтобы сделать мое имя бессмертным» (7, 409). А в посмертно изданном произведении «Взгляды на мою литературную деятельность» мы читаем: «Если моему времени не суждено меня понять, ну что же, я принадлежу в таком случае истории...» (6, 33, 91).

Так оно и было. Современники отвергли его. Пренебрежение и даже презрение были его прижизненным уделом. «Премудрые кумушки[5] считают меня помешанным...» (цит. по: 89, 124). Его главное философское произведение — «Заключительное ненаучное послесловие» не вызвало ни малейшего интереса и разошлось тиражом в 50 экземпляров. А «Философские крохи», пространным комментарием к которым было это произведение, по собственному свидетельству Кьеркегора, «безо всякого препирательства, без крово-, без чернилопролития эта работа осталась незамеченной, нигде не обсуждалась, нигде не упоминалась...» (6, 16, I, 3). Какую роль сыграло учение Кьеркегора в последующей истории философии — к этому вопросу мы обратимся после того, как по существу познакомимся с этим учением.

Последние годы жизни ознаменовались неудержимым бунтом этого религиозного фанатика против современной ему протестантской церкви, против царящих в ней нравов и обычаев, религиозного лицемерия и формальной обрядности. На страницах предпринятого им на последние оставшиеся от отцовского наследства средства издания воинственного антиклерикального листка «Мгновение» Кьеркегор с негодованием обрушился на официальные церковные установления и их блюстителей, предавших заветы Иисуса Христа. Особенно резким нападкам подвергся глава датской церкви. Клерикалы пришли в бешенство. Последний (десятый) подготовленный Кьеркегором номер не вышел в свет. Огромное нервное возбуждение не прошло бесследно. Кьеркегор, потеряв сознание, упал на улице и через несколько дней, отказавшись от причастия, скончался в возрасте 42 лет. Это произошло 11 ноября 1855 года. Своей надгробной эпитафией он задолго до смерти избрал: «Тот Единичный (hiin Enkelte)» (6, 33, 113).

В гегелевской «Науке логики» идеалистическая философия достигла своего апогея. Философский рационализм в его идеалистическом преломлении принял здесь свою завершенную форму панлогизма: «Бытие есть мышление» (16, 4, 29). То, что не является рациональным, лишено всякой истинности. При всем коренном отличии гегелевского рационализма от просветительской философии предреволюционной французской буржуазии их роднит культ разума. Для Гегеля «вера в могущество разума есть первое условие философских занятий... Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания...» (16, 1, 16). «Слова, начертанные на покрывале Изиды: „Я то, что было, есть и будет; никто из смертных не приподымал моего покрывала“, исчезают перед могуществом мысли» (16, 2, 15). Познание есть самопознание бытия как мышления. Оно не может быть ничем иным, как логическим познанием. А последнее и есть единственное достоверное научное познание.