Грановский - Каменский Захар Абрамович - Страница 23

Теперь, когда роль природы в истории человечества и роль естествознания в философии истории конкретизируются, это противоречие обостряется, расшатываются сами основы идеалистической философии истории, поскольку в арсенал аргументов, объясняющих ход исторического процесса, вводится природа как одно из условий материальной жизни человеческого общества. Грановский конкретнее отдает себе отчет в том, что же, собственно, может дать естествознание философии истории, в чем оно может помочь ему уяснить закономерности исторического процесса. Он отвечал на этот вопрос так: поскольку природа служит основой жизни человека, то и его история должна быть изучена также и в аспекте изучения истории природы. Изучение естественных наук кроме возможности бесконечных улучшений во внешнем быте общества дает решение вопросов, не разрешаемых в других сферах. Речь прежде всего идет об антропологии и геологии. Говоря о «богатых заимствованиях» исторических и вообще гуманитарных наук «из области естествознания», Грановский писал: «Для историка, например, различие пород человеческих существует, как нечто данное природою, роковое, необъяснимое ни в причинах, ни в следствиях. Можно догадываться, что это различие находится в тесной связи с началом национальностей, что оно, как тайный деятель, участвует в бесконечном множестве явлений; но одна физиология в состоянии в этом случае перевести от догадки к уразумению самого закона. Во многих недавно вышедших учебных книгах истории уже находятся предварительные сведения о переворотах и состоянии самой планеты нашей, с указанием на новые открытия геологии и т. д.» (3, 438).

Развитие взглядов Грановского на естественное «различие человеческих пород» укрепляло его в гуманистической позиции относительно равноправия наций, народов и давало новые аргументы для критики национализма, которую он вел в первый период. Он вновь подвергает критике романтическую историческую школу права, шовинистических немецких историков, русских славянофилов (см. 3,445; 520–521).

Такой естественной наукой, как география, Грановский-историк давно уже пользовался и широко применял географический аргумент при объяснении исторических явлений. И теперь он, например, объясняет поселение племен в устье Одера выгодами близости моря и безопасностью от скандинавских нападений ввиду мелководья моря в этом районе (см. 3, 136–138). Впрочем, и это важно подчеркнуть, Грановский далек от стирания граней, от отождествления закономерностей природы и истории. Связь — да, опора на естествознание — да, но не отрицание специфики закономерностей этих двух сфер действительности.

Признавая роль естественных наук в образовании юношества, он не выводил из этого (подобно сторонникам «реального» образования, с которыми Грановский вел полемику) необходимости умаления роли и значения наук гуманитарных, ибо природа «есть только подножие истории, в сфере которой совершается главный подвиг человека, где он сам является зодчим и матерьялом» (3, 439). Та же защита специфики истории по сравнению с естествознанием одушевляет его и в спорах с Герценом и Огаревым; в письме к последнему (январь 1849 г.) он пишет: «Да, история великая наука, и, что бы вы ни говорили о естественных науках, они никогда не дадут человеку той нравственной силы, какую она дает» (8, 449). Здесь мы уже коснулись проблемы эволюции Грановского в методологической интерпретации органической теории.

Помимо проблемы отношения естественнонаучного и специфически исторического методов исследования истории человечества его занимают две методологические проблемы, которые и до сих пор сохраняют свое значение. Первая проблема — практической пользы исторической науки занимает Грановского всю жизнь.

Гегель, а вслед за ним Станкевич утверждали, что история не может быть руководителем при решении современных вопросов. Грановский не соглашался с этим мнением. Однако в его позиции не было достаточной ясности: он не отчленил две стороны этой проблемы, не выяснил двойственности самого употребления понятия «практическая польза». Поэтому полемика его оказалась в известной мере мнимой, и он был прав лишь в том смысле, в каком против практического значения истории не возражали ни Гегель, ни Станкевич.

Практическую пользу истории можно понимать в двух смыслах: 1) знание истории, исторических ситуаций и решений деятелей прошлого дает основание для решения подобных же современных проблем; 2) знание истории вырабатывает способность ориентации в исторических событиях, воспитывает жизненный оптимизм, поскольку показывает, что человечество выходило в конце концов из любых положений, и притом в целом, в резюмирующем ее осмыслении шло по пути прогресса.

Гегель считал, что в первом из этих смыслов история практического значения не имеет. «…Опыт и история учат, — говорил он, — что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее. В каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каждая эпоха является настолько индивидуальным состоянием, что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния» (46, 7–8). Однако Гегель говорил это в связи с критикой «прагматической истории», ее морализующей тенденции. Он при этом не отрицал ни «интересности и жизненности» подобной рефлексии, ни значения ее «при нравственном воспитании детей, чтобы внушить им превосходные правила…» (46,7). Но и, более того, все дальнейшее его изложение (оно касается форм историографии и возникающей на ее основе философии истории) показывает, что в смысле выяснения некоторого общего понимания хода исторического процесса, общих идей об истории изучение этой последней, разумеется, имеет большое практическое значение.

Грановский же, что называется, перегибал палку и, полемизируя с Гегелем, отчасти впадал в то прямолинейное понимание пользы истории, которое было свойственно «прагматической истории» и против которого справедливо выступали Гегель и Станкевич. Такая прямолинейность в методологии приводила его к модернизации истории, к аналогиям по типу своему таким, которые вполне справедливо отвергал Гегель. Здесь Грановский утрачивал историзм или, можно сказать, впадал в вульгарный историзм. Что же касается практической пользы истории в силу ее воспитательной, ориентирующей функции, то ни Гегель, ни Грановский ее не отрицали. И потому нисколько не следовало бы Грановскому противопоставлять своего понимания гегелевскому, как это все-таки и теперь уже не перед Станкевичем в письме, а перед слушателями в университете он делал.

Курс 1846/47 учебного года Грановский начал следующими словами: «Я говорю о пользе истории. Гегель говорит, что история никогда не приносила практической пользы. Это мнение… сочинено в Германии… немцы стыдятся заглянуть назад в историю. Разумеется, немногие люди могут пользоваться уроками истории и такая польза истории была бы незначительна; но (уже)…

Цицерон называет историю magistra vitae (учительница жизни)… Ныне настало время возвратить ей снова это практическое значение; и более всего теперь обнаруживается нравственное значение истории; она преимущественно может спасти нас от малодушества во времена переходные; эта мысль уяснится при изложении времени переходного от древнего язычества к христианскому миру. И ныне жалуются на невозможность деятельности: в этом обвинении глубокое малодушие…» (18, л. 3).

Усматривая, таким образом, практическую пользу науки истории в ее нравственной пользе, в том, что она воспитывает человека в духе понимания непререкаемости прогресса общества как возрастания степени свободы, Грановский заканчивал этот курс следующим оптимистическим призывом к слушателям: «Я желал бы, чтобы лозунгом вашим было: наука просвещает, разум свободен, весело жить на свете» (18, л. 330).

В отношении современного решения этой проблемы отметим новейшее мнение, согласно которому «понятие исторического прошлого не имеет смысла вне соотнесенности его с настоящим и будущим…»; история является «лабораторией мирового социального опыта», и Гегель в связи с этим интерпретируется гораздо шире, чем это делал Грановский (см. 39, 106; 113; 107–108). Но здесь же встает и еще более спорная, остающаяся спорной до сих пор проблема методов осознания прошлого: следует ли изучать его изнутри, само по себе, с позиций того времени, или же прошлое мы исследуем с позиций настоящего, а в значительной мере — и для настоящего?