Максим Грек - Громов Михаил Николаевич - Страница 14

Булев стремится повлиять на некоторых вельмож, в частности на Федора Ивановича Карпова, видного дипломата, «боярина — западника» (В. Ф. Ржига). Карпов предстает одним из наиболее мыслящих людей в русском обществе того времени. Он делится своими сомнениями с Максимом: «Аз же ныне изнемогаю умом, в глубину ппад сомнения…» (14, 3, 2,75). Искушаемый Булевым. Федор Карпов обращается за советом к опытному в вопросах догматики и хорошо знающему католическое учение афонцу. Святогорец, которому личная скромность не мешает заявить о себе: «…ничто же Максим храмлет во известнейшей феологии», направляет несколько посланий Карпову, где он обличает; «латинскую прелесть».

Максим критикует догмат о чистилище как «губительную оригенскую ересь», искажающую христианское учение о Страшном суде и делающую людей ленивыми к праведной жизни. Критикует Грек также догмат об исхождении св. Духа от Сына (Filioque) и другие католические постулаты, несовместимые, по его мнению, с духом евангельского учения. Булев предстает в оценке Максима как лживый пастырь; рядящийся в одежды истинного учителя, как «прелестник софист». Аргументация афонца, что отмечает небезразличный к ней католический исследователь Б. Шультце (см. 152), выглядит традиционной, опирающейся на предшествовавший опыт длительной антикатолической полемики, ведущейся со времен раскола западной и восточной церквей в XI в. То, что Максим использует труды православных богословов, факт бесспорный. Но он вносит и современные >мотивы в свои полемические сочинения.

Максим Грек выступает против такой «новины», как математическое истолкование выраженных в религиозных представлениях высших тайн бытия. Просвещенный «немчин», учёность которого признает и Грек, использует встречающееся у Николая Кузанского и позднее у Кеплера выражение таинства Троицы через геометрический образ, весьма характерное для эпохи Возрождения, связанной с расцветом естествознания. Троица изображается Булевым как вписанный в круг равносторонний треугольник, углы которого символизируют три ипостаси божества, а окоужность — путь св. Луха, соединяющего их в единое целое. Максим критикует «триугольный образ сей», созданный «по пифагорьским философом», почитавшим «троическое число», а точнее, попытку представить данный символ, знак, имеющий лишь аллегорически — иллюстративную функцию, в качестве адекватного объяснения или убедительного доказательства. Эти образы, по словам цитируемого афонцем Григория Богослова, «прельщателны и от истинны множайше отстоящи» (14, /, 315).

В данной ситуации Максим выступает не в качестве православного ортодокса, как огня боящегося всяких научных новшеств, но скорее в виде серьезного мыслителя, не соглашающегося с «позитивистской» попыткой говорить о сложных богословско — философских проблемах языком точной науки. Подобные попытки предпринимаются, особенно в послеренессансную эпоху, Постоянно, но они оказываются в конечном счете, несостоятельными, ибо принципиально невозможно философский подход к миру заменить сугубо научным, втиснуть сложность и бесконечность бытия в прокрустово ложе конечных определений рассудочного мышления. Максим критикует Булева также за то, что его метафизические рассуждения носят нелогичный характер (не имеют «утвержения» от «диалектического художества»). Желая победить оппонента его же оружием, он пользуется правилом силлогизма — «предложением бо ложным, и заключение убо ложно есть» (там же, 316).

Максим Грек сам состоит в переписке с Булевым, причем по инициативе «многоучительного немчина». Признавая «премудрость чюднаго Николая», он тем не менее вступает с ним в спор еще по одному злободневному вопросу — астрологии. Ставшая своеобразным суррогатом религии в эпоху Возрождения, эта небесная псевдонаука получает небывалое распространение во всех странах Европы. Максим и сам некогда увлекался сей «лжеименной мудростью», кафедры которой существовали в Падуанском, Болонском, Парижском и других университетах. В те времена всякий уважающий себя европейский вельможа имеет домашнего астролога, каждый стремящийся не отстать от века человек непременно обзаводится гороскопом, и все суеверно поглядывают на таинственно мерцающее звездами ночное небо.

В фундаментальном астрологическом трактате «Тетрабиблион» («Четверокнижие»), приписываемом Птолемею, утверждается, что «сила, которая исходит от вечных частей эфира, распространяется па всякий предмет», на все живые существа (44, 35). Люди в отличие от животных, слепо увлекаемых неумолимым роком, могут улавливать астрологическую связь вещей и явлений. Учение о генигурах помогает им составлять пожизненный гороскоп, исходя из времени рождения под определенным сочетанием светил, а учение обинициативах позволяет выбирать наиболее благоприятный день и час для определенных дел. Если первое учение фатально обрекает человека на не зависящий от его воли жизненный путь, то второе дает возможность определенного выбора, что, впрочем, не отменяет небесного фатума.

Не только невежественные обыватели, но и такие просвещенные умы, как Кампанелла, Марсилио Фичино, Бэкон, Кеплер, отдают дань астрологии. Западная церковь по — разному относится к ней: одни папы (Павел III) ничего не предпринимают без «указания звезд», другие (Сикст V) пишут буллы против ложного «искусства предвидеть будущее». В начале XIV в. Петр Апонский делает «попытку построить философию религии с помощью астрологии…» (там же, 13). В XVI в. протестантский идеолог Меланхтон читает курс астрологии в Виттенбергском университете, а великий датский астроном Тихо Браге составляет для детей курфюрста Фридриха гороскопы, один из которых, для Ганса, сбывается. Он предвещал юноше слабое здоровье и недолгую жизнь, предсказывая большую опасность в восемнадцатилетнем возрасте «со стороны Сатурна», и- юный принц, прибывший в качестве жениха дочери Бориса Годунова Ксении, от. болезни умирает в Москве, так и не успев вступить в брак. Астрология пустит корни и при московском дворе. Когда у царя Алексея Михайловича родится царевич Петр, будущий преобразователь России, придворный вития Симеон Полоцкий составит гороскоп, предвещающий младенцу блестящее будущее, за что будет щедро награжден государевой милостью.

Николай Булев переводит на русский язык астрологическое сочинение «Альманах» (в сокращении), занесенное позднее в разряд апокрифических. В «Альманахе», принадлежащем немецкому астрологу и профессору математики Иоганну Штефлеру, содержалось предсказание нового всемирного потопа в 1524 г., поскольку три планеты сойдутся в созвездии Рыб. Многие в просвещенной Европе верят этому ужасному пророчеству, забрасывают дела, исповедуются в грехах и даже готовят ковчеги для спасения. Разумеется, никакого потопа не происходит, и Максим, еще ранее выступавший против этого предсказания «во вселожней книзе алманакове» (вышедшей, кстати, печатным изданием в Венеции в 1513 и 1518 гг.), иронично замечает о бесславном конце «прелестника и звездочетца» Булева, бравшегося предсказывать мировую катастрофу, но не сумевшего предугадать свою собственную судьбу: «Миру убо преставление предвозвещати спешил еси, о Николае, повинуйся звездам, внезапное же житиа твоего раззорение предрещи не возмогл еси, ниже предъуведети» (14, /, 455). Что произошло с Булевым, точно не известно. Полагают, что он либо подвергся опале, либо скоропостижно умер.

Максим Грек решительно выступает против астрологии не только за то., что она отвергает божественный промысл и вводит «онтологию зла», якобы извечно существующего в природе, но и за то, что она лишает человека «самовластия». Афонец, опираясь на Августина и Златоуста, порицает «звездозрительное — ведение» за попрание человеческой свободы воли. Астрология делает ненужным стремление к добру, она снимает с личности ответственность за поведение. «Которому бо отнюдь целомудрию, чистоте или правде и мужеству научити может звездозрительное художество», — восклицает Максим. Не только на отцов церкви, но на «честнейших и исткннолюбнейших еллинских философов» ссылается Грек, в том числе на наиболее им почитаемого: «…и Платон сам, внешних философ верховный, далече отгоняет ю от законоположеннаго обою философскаго гражданства», т. е. изгоняет ее из общества, основанного на философских (понимаемых как мудрые и справедливые) законах (там же, 354).