Флаг миноносца - Анненков Юлий Лазаревич - Страница 58

• Предыдущая
• 58/103
• Следующая

— Гвардии краснофлотец Газарян, первой батареи, первого дивизиона.

— Давно служите на флоте?

— Шестой день, товарищ капитан третьего ранга.

«А чувствует себя матросом!» — Арсеньев ещё раз осмотрел бойца с головы до ног. Кирзовые сапоги начищены настолько, насколько позволяет этот неблагодарный для чистки материал. Полинявшая, чисто выстиранная гимнастёрка аккуратно заправлена под ремень с флотской бляхой. Глаза смелые, но не нахальные. — «Каков ты ещё будешь в бою, голубчик?»

— Откуда вы прибыли в нашу часть?

— Из госпиталя, а раньше служил в противотанковом истребительном.

— Можете идти. Желаю успеха!

Краснофлотец побежал догонять свою батарею, а командир полка закурил папиросу и пошёл дальше. «Будет у нас полк под Флагом миноносца, — сказал он себе. — Настоящий полк моряков!»

Он вспомнил слова Яновского: «Даже если в части останется один моряк, даже если не останется ни одного, морские традиции будут жить, как живёт этот Флаг погибшего корабля!»

Сомин учёл дружеское замечание Земскова насчёт позиций автоматических пушек. Для него по-прежнему каждое слово старшего лейтенанта, имеющее отношение к службе, было приказом.

Есть в нашей армии немало командиров, приказания которых выполняются быстро и беспрекословно не только ввиду служебного подчинения, но и от того, что подчинённые всегда убеждены в полнейшей целесообразности требования командира. Так воспринимались всегда приказания Арсеньева. Подобное же отношение умел воспитать у своих подчинённых Земсков.

Оба автоматических орудия стояли на полугорье в редком кустарнике. Сомину казалось, что место выбрано неплохо. Все пространство над расположением части простреливалось, а положение на возвышенности обеспечивало прекрасный обзор. Но Сомин не учёл того, что Земсков заметил с первого взгляда: если самолёты появятся на бреющем из-за горы, они успеют обстрелять часть раньше, чем по ним откроют огонь. Сомин легко убедился в этом, наведя одно из орудий на гребень того самого ската, где находилась выбранная им позиция. Новую позицию найти было нелегко. Молодому командиру взвода пришлось походить часа полтора вокруг рощи, прежде чем он нашёл более или менее подходящее место. Это была площадка у самой дороги. Если срубить четыре дерева, то круговой обзор обеспечен.

Матросы неохотно перебазировались на новое место. Надо было снова рыть щели, строить шалаши, да ещё в придачу валить деревья.

— Командир найдёт работку, — ворчал Лавриненко, — чтоб бесплатно нам не есть казённые харчи!

Каменистый грунт поддавался плохо. Из-под кирки летели искры. Взмокшие артиллеристы закончили работу только к вечеру. Сомин сходил в штаб, доложил о перемене позиции. Через двадцать минут была наведена связь. Браться за шалаши уже не стали. Большинство бойцов разлеглось на траве в ожидании ужина. Лавриненко, несмотря на усталость, затеял с Тютькиным спор о влиянии формы луны на погоду. Остальные лениво прислушивались. Кое-кто задремал.

У солдата вырабатывается с течением времени особая способность, незнакомая большинству гражданских людей, — засыпать немедленно в любом положении, как только представляется возможность. Так организм пополняет хроническую недостачу сна.

Сомину спать не хотелось. На душе у него было очень тоскливо. Отойдя в сторону, он вынул из кармана два письма.

Совсем недавно полевая почта доставила в дивизион после полуторамесячного перерыва целую груду писем. Они скопились где-то в то время, когда дивизион действовал в донских и кубанских степях. Тогда, в неразберихе отступления, никто не получал писем, зато сейчас многие получили по два десятка сразу.

Помимо писем от родных и друзей, Сомин получил два письма, которые не могли его обрадовать. Это были его собственные письма Маринке — на московский и дачный адреса. Они возвратились с штемпелем военной цензуры и размашистой надписью «Вернуть отправителю». Почему «вернуть»? Он хотел себя уверить, что Маринки нет в Москве, но куда же могла она уехать от больной матери? Немцев от Москвы давно отогнали. Маринка, безусловно, там. Она просто отправила эти письма, не читая. Ему казалось, что страшная резолюция «Вернуть отправителю» написана её рукой. Она всегда любила зеленые чернила. Именно этими чернилами написаны на обоих письмах два слова, над разгадкой которых он мучается теперь. Откуда на почте такие? Вот Гришину, например, вернули обратно его письмо. На нем штамп: «Адресат выбыл», и число водянистыми фиолетовыми чернилами. Сомин пытался убедить себя, что почерк вовсе не Маринкин, снова в десятый раз перечитывал собственные строки, будто они могли сообщить ему нечто новое. «Дорогая моя Мариночка, светлая моя надежда! Можешь ли ты простить меня!..» Нет, не может!

Он сложил своё письмо и сунул его обратно в конверт со зловещей надписью. Все время Сомин надеялся, что она поймёт его состояние тогда, под Москвой, что примет, наконец, во внимание то, что сейчас он — на передовой. Но какие могут быть оправдания, когда человек сам растоптал свою любовь?!

Сомин решительно положил письма в карман и достал из полевой сумки измятую ученическую тетрадку с кудрявым Пушкиным на обложке. Лучше всего заняться делом!

— Итак, допустим, что нужно обстрелять рощу, в которой укрываются пехота и танки противника. Глубина — пятьсот метров, ширина — двести пятьдесят. Что нам надо учесть? — Он закрыл тетрадку и начал вспоминать: — Величину площади рассеивания — это раз. Размеры цели — два. Удаление средней траектории от цели — три, и направление стрельбы относительно… Относительно чего?

До Сомина донёсся хриплый смешок Куркина:

— Опять наш командир учит уроки. Скоро будет профессором!

Эта острота вызвала смех у одного Лавриненко.

— Вот недотёпы! — обернулся Белкин. — И кто вас сделал, таких недоумков?

Разговор прервал Тютькин:

— Шш-ш! Глядите…

Из орешника вышла небольшая птица в ярком красно-жёлтом оперении с чёрной головкой. Она подошла к стволу дерева метрах в тридцати от того места, где отдыхали артиллеристы, и начала что-то искать среди корней.

Тютькин тихо встал, замахнулся стреляной гильзой от 37-миллиметрового снаряда, крадучись сделал несколько шагов.

— Не попадёт! — заявил Куркин.

Писарчуку эта охота не понравилась:

— Не трожь! На что она тебе?

Тютькин уже швырнул гильзу. По странной случайности он попал. Птица крикнула, как человек, вспорхнула и упала на траву. Она ещё билась, когда Тютькин поднял её за пёстрое крыло:

— Учитесь. Вот у кого прицел!

Никто не похвалил его за меткость. Из размозжженной чёрной головки упало на траву несколько тёмных капель.

Белкин плюнул:

— Вот дурило! Что он тебе сделал?

— Кто?

— Хататут. Самая полезная птица. И красивая, — добавил он в раздумье.

Тютькин помахал в воздухе трупиком. Птица стала как будто меньше. Пёрышки вздыбились, окраска поблекла. Размахнувшись, Тютькин забросил свой трофей в кусты. В ушах у Сомина все ещё звучал предсмертный крик птицы. Он не сказал ничего, чтобы не показаться сентиментальным. Белкин тоже не считал нужным обсуждать поступок Тютькина. Птица уже убита. О чем же говорить? Неожиданно взял слово Лавриненко:

— Чтоб у тебя, Тютькин, руки отсохли! Теперь за того хататута сам загнёшься. Примета есть. Хоть бы тебя нелёгкая унесла из нашего расчёта, а то для тебя будет бомба, а все мы, не дай господи, невинно пострадаем.

Обычно пророчества Лавриненко и его вечные приметы вызывали только смех, но сейчас никто не улыбнулся. Поверить — не поверили. Какое значение имеет хататут, когда идёт война? Но все-таки всем было неприятно.

— Пора за ужином, — напомнил командир орудия Белкин, — тебе идти, Писарчук. А там и на боковую, где кто устроится.

Однако ночевать на новом месте не пришлось. Жалобно прогудел зуммер полевого телефона. Младшего лейтенанта требовали в штаб. Приказано было приготовиться к выходу.

• Предыдущая
• 58/103
• Следующая