Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Липовецкий Владимир - Страница 61

• Предыдущая
• 61/177
• Следующая

— Воспитатели не успевали за всеми уследить. И старшим колонистам поручили опекать младших. Среди мальчиков было немало сорванцов, очень изобретательных на шалости.

Их энергия искала выхода. Вот и проказничали. А то и дрались. Но сразу появлялись мирители. Драчунов окружали и громко кричали волшебное слово: «Гуммиарабик!» Кричали три раза. Потом, соединив руки противников, кричали другое слово: «Клей!» Тоже три раза. После чего наступали мир и дружба.

Девочки сами выбирали себе среди старших колонисток «мам». Такой «мамой» стала Вера Шмидт. У нее было семнадцать «деток». У меня сохранилось поздравление, где многочисленные «детки» в трогательных стихах поздравляют «Маму Веру» с днем рождения. А подписались так — «Твои зверюшки».

Оказывается, все так просто! Трижды произнести волшебное слово, затем соединить руки — и мир восстановлен. Дети — лучшие миротворцы!

Из рассказа Виталия Запольского:

— На Финляндском вокзале в мае 1918 года родители провожали в долгое путешествие со мной и младшую сестру Ирину. Мы все время держались вместе.

С Ириной не было проблем. Очень послушная девочка. Умная и веселая. Но она внезапно заболела. Что-то случилось с коленом. Высокая температура, сильная боль… А ближайшая больница — в Екатеринбурге.

Запрягли лошадь. В телегу положили сена и подушки. Рядом с Ириной — медицинская сестра и я. До Камышлова ехать двадцать верст. А оттуда до больницы — еще сто пятьдесят. Полоса прифронтовая. Поезда только военные. Но медсестра пококетничала с чешским офицером, и нас троих пустили в вагон.

Ехали с остановками. Меня не покидала тревога — что будет с сестрой? Но шестнадцать лет — такой возраст, когда печаль не может быть слишком долгой.

Ночью нас загнали на запасной путь. Ирина и медсестра спят. А я сижу, свесив ноги из распахнутой двери вагона. Смотрю на огни, на проходящих изредка людей. И вдруг — тихие звуки флейты. Они доносятся со второго этажа станционного здания. Кто-то разучивает красивую мелодию. Я не знаю, кто он, этот музыкант, — то ли офицер, заброшенный судьбой в чужую страну, или студент, а может, седобородый старик или юная девушка? Но кто бы это ни был, — душа его и настроение созвучны мне. Мелодия волшебным образом соединяет нас в эти минуты. А не исключено, что утром мы встретимся у железнодорожной насыпи и пройдем мимо, даже не заглянув в глаза друг другу…

Прошли десятки лет, а я помню не только мелодию, но и тогдашнее состояние отстраненности от всего тяжелого и больного. Такие мгновения я называю звездными. К счастью, в моей жизни они случались часто. Не только музыка, но и знакомство с замечательными людьми и книгами. А особенно, созерцание звездного неба, которое приподнимает и втягивает в себя. Вот лучший путь к самосовершенствованию.

Под мелодию флейты я уснул. А на следующий день Ирине в больнице поставили диагноз — тромб, осложнение после брюшного тифа. Мы побыли с ней два дня, а после пришлось уехать, оставить сестру в чужом городе.

Детскую колонию отправили дальше, в Западную Сибирь. Я попал в Тюмень, и всякая связь с Ириной потерялась. Легко понять мое чувство. Я не знал, что и как писать домой… И предпочитал молчать, втайне надеясь, что сам получу письмо от родителей и из этого письма узнаю, что Ирина каким-то волшебным образом вернулась из Екатеринбурга в Петроград. Увы…

Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский.

Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе.

А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.

…Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок.

Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет — это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.

Из воспоминаний Веры Шмидт:

— Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков.

Колонистки по латыни ни бум-бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать.

Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ.

— А у меня какое? — спросил австриец.

Прозвище было. Из-за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве.

Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем.

…Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены — Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая-то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так — до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.

Из рассказа Петра Александрова:

— Как-то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно — Америкоза.

Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания.

Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию — Мороз.

На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста — след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему.

На наших глазах с участием трех новичков — Кузовкова, Мороза и Америкозы — разыгралась детективная драма.

Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя.

Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал.

Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней.

Как-то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал:

— Пропал мой полушубок.

— Как пропал?

— Его нет на месте.

Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто-то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня.

• Предыдущая
• 61/177
• Следующая