Монстры - Джонс Стивен - Страница 14

Я уткнулся подбородком в грудь и обхватил руками голову, однако несколько сильных ударов кулаком достигли цели. Он орал на меня, но я не слышал его слов, потому что уши у меня были зажаты. Было впечатление, словно я сижу под водой. Но, и не слыша ничего, я прекрасно знал, что он говорит. Отец уже столько раз высказывал все это раньше и мне, и маме — и с кулаками, и без них.

Я упал не столько от мощи его ударов, сколько зная, что лишь знак капитуляции с моей стороны заставит его остановиться. Удары действительно прекратились, и тут неожиданно последовал еще один тычок в челюсть. Почувствовав вкус крови во рту, я поднял на него глаза. Солнце стояло уже высоко над головой, и нависший надо мной отец оказался в светящемся ореоле лучей. Рот у него открывался и закрывался, но прошло несколько секунд, прежде чем из него вырвались слова:

— Прости, Робби.

Он всегда извинялся. А что толку? Извинениями дела не поправишь.

Мне даже не надо было высказывать этого вслух. Он сам мог легко догадаться, о чем я думал. Отец опустился рядом со мной на колени и посмотрел мне прямо в глаза.

— Послушай, сын, я хочу, чтобы ты жил, — сказал он. — Ты должен прекратить эти игры, если собираешься выжить. Тогда мы сообща справимся с этим, обещаю. То, что я увидел здесь, Робби, вызывало тошноту. Это было отвратительно. И если ты не прекратишь этого, оно неминуемо убьет тебя. Отныне больше никаких игр. Согласен?

Он протянул мне руку. И я принял ее. Это могло что-то значить для него, быть своего рода символом примирения, но для меня это ровным счетом ничего не значило.

Отец помог мне подняться на ноги. Я вытер кровь со рта тыльной стороной ладони.

— Можно взять ружье? — спросил я.

Он с минуту изучающе смотрел на меня, потом покачал головой. Затем повернулся и поднял с пола оба ружья.

— Может быть, завтра, — не глядя на меня, сказал он. — А теперь пойдем-ка домой.

"Да уж, — подумал я. — Пойдем".

Тем вечером, после обеда, папа пошел прогуляться, объявив, что необходимо проверить изгородь, но я понимал, что на самом деле он хотел, чтобы мама поговорила со мной с глазу на глаз. Обычно он брал меня с собой, указывал те места, которые следовало подремонтировать, и поучал, что я должен быть мужчиной. Но в тот вечер мы с мамой сидели на веранде одни и разговаривали, вернее, говорила она, а я, пытаясь слушать, пялился на ряд колючей проволоки, пока папа, прощупывавший каждый ее дюйм, не скрылся из виду.

Когда говорила мама, я держал рот на замке. Это был один из моего набора приемов но искусству выживания, которые преподал мне папа, хотя сам он об этом даже не догадывался, — никогда не говорить о себе лишнего. Особенно сейчас, потому что ее слова звучали так, будто это говорила вовсе не она. Неожиданно она заговорила, как папа.

Мама разразилась смесью извинений, беспокойства и ласковых слов вперемешку с вопросами.

— Неужели это в самом деле так плохо? — спросила она теми самыми словами, которые бесили ее, когда они исходили от отца.

Я не чувствовал необходимости отвечать на этот вопрос, поскольку она сама уже раньше столько раз отвечала на него. Как я и думал, она заполнила предоставленную мной паузу нужным ответом.

— Ты должен прекратить подобные выходки, — сказала она. — Я не знаю, откуда это вдруг взялось, но этим ничего не добьешься. Все это просто сводит с ума твоего отца.

Ее слова, а также синяк, который по-прежнему темнел у нее на лице, ослабили мою бдительность.

— Мама, я не думаю, что папу что-то сводит с ума. Ты сама это знаешь. Ты должна это знать. Он и без того сумасшедший.

— Ох, Робби, ты не помнишь его таким, каким он был, — сказала мама и подтянула ближе ко мне свой стул. — Ты был слишком мал. Как ты мог помнить? Вот это все и сводит его с ума. Он любит нас, Робби, ты должен в это верить. Я понимаю, тебе хочется, чтобы все снова стало как прежде, потому что именно этого хочет твой отец. Но это невозможно. Мы никогда не сможем вернуться.

— Не только он. Ты тоже хочешь, чтобы мы очистили это место внизу. Тоже хочешь, чтобы мы вернулись.

На этот раз она угомонилась. Я упорно не смотрел на нее, пока не услышал, что она плачет. Наконец она снова заговорила, теперь уже шепотом:

— Назад нет пути, Робби. Возможно, никогда не будет. Но было бы хорошо некоторое время притворяться. Можешь ли ты мне в этом помочь, Робби? Можешь ли бросить валять дурака, чтобы я могла на тебя рассчитывать?

— Я постараюсь, — ответил я, потому что эти слова казались мне меньшей ложью, чем твердое обещание.

Мама похлопала меня по плечу и зашла внутрь, а я остался созерцать колючую проволоку. В тот вечер мама еще только дважды вышла из комнаты. Первый раз — чтобы сменить мне примочку на лице, все еще пульсировавшем болью от отцовских побоев, и позже, когда садилось солнце, — чтобы сказать, что пора идти в дом и укладываться в постель, если мы не хотим их растревожить. Хотя вначале мне показалось, что она сказала: "Если не хотим его растревожить".

Я лег в кровать, но спать в эту ночь вовсе не собирался.

По крайней мере там.

Мама с папой проговорили в ту ночь дольше обычного, и я все это время, пока они не смолкли, боролся со сном. А когда они в конце концов угомонились и в доме установилась тишина, я подошел к окну, из которого выбрался наружу прошлой ночью. Я подергал его, но оно не открывалось. Приглядевшись, я увидел, что окно забито гвоздями.

Побег из хижины мне предстояло совершить более дерзким способом. Я на цыпочках прокрался из своей задней комнатки туда, где в центре главной комнаты, служившей одновременно кухней, столовой и родительской спальней, стояла их кровать. Проходя мимо, я мельком взглянул на них. Они лежали, скорчившись каждый на своем краю кровати, повернувшись спинами друг к другу. У них не было ни времени, ни силы воли для того, чтобы припомнить, каким каждый из них был когда-то. Что же касается меня, то я никогда до конца не верил в то, что любой из них мог быть каким-то другим. Я взял свой дробовик, лежавшей у них в ногах, потихоньку открыл входную дверь и, выйдя на веранду, перемахнул через перила, чтобы не скрипеть половицами.

Меря изо дня в день шагами эту изгородь вместе с отцом на протяжении стольких лет, я узнал все ее слабые места. Не только те, куда могли проникнуть зомби, но и те, через которые я сам мог выбраться наружу. В южной части участка, по нашу сторону забора, на расстоянии не более десяти футов от него, стояло дерево. Одна из верхних его ветвей протянулась во внешний мир над остриями проволочной изгороди.

Я добежал до дерева, прежде чем зомби учуяли мое присутствие, и перекинул через забор ружье. Затем вскарабкался на дерево и, держась за соседние ветви, медленно двинулся по той, что свешивалась на другую сторону. Казалось, земля была далеко внизу, и я помолился, прежде чем перепрыгнуть на стоявшую снаружи сосну. Спустившись, я подхватил ружье и ринулся через темный лес к поселку, где я родился, готовый к тому, что мне придется сделать в том случае, если один из зомби обнаружит меня. Если он будет один, я от него убегу, если же их будет больше — придется сражаться. Но ружьем я не воспользуюсь, пока не буду к этому готов. Мне не хотелось, чтобы папа услышал.

Я бродил по улицам в поисках своего бывшего дома. Мне казалось, что даже по прошествии стольких лет его можно будет легко найти, — в конце концов, не так уж много времени понадобится, чтобы обойти сотню домов. Однако я впервые оказался здесь ночью и забыл, что в поселке уже давно нет света. В темноте все улицы и постройки казались одинаковыми. Мне пришлось вернуться к дому моего друга, стоящему на окраине поселка, закрыть глаза и вспоминать. Я притворился, что иду домой обедать, и просчитал в уме все повороты. Но тут в траве у меня за спиной послышалось какое-то шарканье, поэтому я открыл глаза и бросился бежать. Восстанавливая в памяти маршрут, я бросался влево, потом вправо, потом опять влево, пока не остановился на дороге у нашего старого дома. Когда я шел к двери, сжимая в потных руках ружье, то услышал рядом с тротуаром шорох. Кто-то, кого я поначалу принял за собаку, ползком пересекал улицу, которая когда-то была моей. Но это была не собака. Это был человек без нижней половины тела. Подтягиваясь на руках, он готовился напасть на меня. Я мог забежать в дом, и он без толку скребся бы в дверь. Я мог сохранить ему жизнь, как это бывало прежде. Но вместо этого, сам удивившись своей ярости, я бросился на него. Я молотил прикладом ему по затылку до тех пор, пока он не разжал пальцы, стискивавшие мои штанины. Я не хотел больше мириться с его существованием, тем более на моей улице и перед моим домом. Он не тот, на кого я мог смотреть и при этом притворяться. А умение притворяться было мне необходимо.