Остров Разочарования - Лагин Лазарь Иосифович - Страница 36

— Вообще, Кумахер, — сказал он, почесывая обросшую щетиной щеку, — вообще говоря, в интересах империи вас все-таки было бы правильней придушить.

— Помилуйте, господин майор! За что? — испугался фельдфебель.

— Боюсь, что для этого имеются достаточно серьезные основания.

— Никаких, господин майор! Уверяю вас, ровным счетом никаких!..

— Что вы там такое наболтали этому комиссару насчет первых трех ящиков?

— Я?! Комиссару?! Насчет ящиков?! Я ничего не говорил, господин майор… Я вообще отговариваюсь незнанием… Я же всего-навсего фельдфебель…

— Без истерики! Не орать! Нас могут услышать. И, к вашему сведению, господин Кумахер, фельдфебель войск СС — это не «всего-навсего», а очень много. Фюрер облек нас с вами особым доверием. В наших руках в некотором роде могущество и будущее империи…

— О, будущее империи?!

— Будущее и могущество… Нет, вы, кажется, все же слишком болтливы, чтобы оставлять вас в живых…

— Уверяю вас, клянусь, господин майор, я чист перед богом и фюрером!

— Это в ваших же интересах держать язык за зубами… Когда за нами придет судно…

— Оно обязательно придет, не правда ли, господин майор?

— Оно обязательно придет. Я понимаю, о чем вы думаете.

— Что вы, господин майор! Осмелюсь доложить, я ни о чем не думаю!

— Вы думаете, что дела империи плохи.

— Никак нет, господин майор. Я этого никак не думаю!..

— Ну и дурак. Дела империи действительно плохи. Но тем определенней за нами обязательно приедут… Вы знаете такую песенку «Ойра»?

И Фремденгут для наглядности запел, чуть слышно, почти шепотом:

— Как же, как же! — растроганно отозвался Кумахер. — Дай бог памяти, тысяча девятьсот десятый — одиннадцатый год… Во всяком случае, до первой мировой войны… Можно сказать, песня моей юности.

— Она будет позывными этого судна, понятно? Ваша задача — любыми средствами починить рацию и во что бы то ни стало добиться, чтобы аккумуляторы были заряжены и чтобы приемник все время работал. Наврите, что это нужно для контроля после починки. Призовите на помощь всю свою нордическую хитрость. И постарайтесь представить дело так, будто вы починяете рацию вопреки моей воле и что вы рискуете жизнью…

— Слушаюсь, господин майор. Будет исполнено, господин майор…

— И вы сами понимаете, Кумахер, что если у меня создастся хоть малейшее подозрение, что вы распустили свой язык…

— Осмелюсь доложить, господин майор, вы меня незаслуженно обижаете. А скоро оно ожидается, это судно?

— По нечетным числам, с часу до половины второго дня. Появление на рейде через двадцать пять минут после последнего позывного сигнала. Кстати, насчет Сморке…

Но тут заскрипел засов, распахнулась дверь… Все, кроме Егорычева, удалились под сень дерев соснуть часок-другой, потому что ночью предстояли дежурства, а Егорычев приступил к допросу Кумахера.

На сей раз и Кумахер тоже отказался давать показания. Конечно, не в такой резкой и окончательной форме, как Фремденгут. Кумахер вилял, уклонялся от прямых ответов, ссылался на ухудшившуюся за последние двое суток память, объяснял очень подробно, что это, вероятней всего, у него от сильных душевных переживаний, ударялся в подробности, не имевшие никакого отношения к существу вопроса, но и от вчерашних своих показаний прямо отказываться не решался. Больше того, он довольно прозрачно дал понять, что почти уверен, что через два-три дня память его значительно восстановится и тогда он будет рад ответить господину капитан-лейтенанту на любые вопросы, на которые он в состоянии дать ответы.

Душа Курта Кумахера находилась в серьезном смятении: господин фельдфебель боялся просчитаться.

В самом деле, если через день-два прибудет подкрепление, то ему сравнительно легко удастся сломить сопротивление пятерых противников, из которых, судя по всему, по крайней мере трое, по-видимому, не особенно обстреляны. Но, во-первых, еще сомнительно, действительно ли придет подлодка с подкреплением. Очень может быть, что барон просто выдумал историю насчет подкрепления, чтобы обмануть человека, обремененного многочисленным любящим семейством. Разве исключено, что барон, который может отказываться от дачи показаний из каких-то совершенно иных соображений, решил любым подлым (фельдфебель Кумахер не мог найти другого определения), да, именно подлым, обманом заставить бедного Кумахера присоединиться к себе, хотя это и может грозить обоим самыми неприятными последствиями. Во-вторых, даже в случае, если подлодка с подкреплением и на самом деле придет, это еще никак не значит, что англо-американцы, а особенно этот большевик капитан-лейтенант, не прикончат обоих своих пленных, перед тем как самим погибнуть.

На ефрейтора Сморке Кумахер не рассчитывал. Этот будет отсиживаться где-нибудь в глухом лесу, покуда не придет подкрепление. Тогда он, конечно, разовьет бешеную деятельность и первым делом представит обоих своих начальников самыми худшими трусами, а то и предателями священного дела фюрера.

Исходя из вышеизложенных не столько благородных, сколько благоразумных оснований, фельдфебель Курт Кумахер не решался резко и окончательно отказываться от показаний. Он, пожалуй, даже рассказал бы этому настырному капитан-лейтенанту все, что ему прошлой ночью поведал барон, но опасался, как бы Егорычев, воодушевленный такими важными признаниями, не проговорился о них Фремденгуту, а тогда майор, конечно, немедленно, как они только остались бы наедине, обязательно прикончил бы его, Кумахера. А если бы сразу и не прикончил, то расстрелял бы его перед строем, лишь только подоспевшее подкрепление освободит их из плена.

— Через два-три дня, господин капитан-лейтенант, слово старого солдата, всего лишь два-три дня, и память моя снова придет в норму… Только, ради всего святого, ни слова об этом обещании моему майору!

Допрос затянулся. Уже давно и не раз заглядывали в приоткрытую дверь пещеры то Фламмери, сердитый, надменный, полный яду и презрения, то Цератод, то Мообс, удивлявшийся, как хватает у этого чудака Егорычева терпения допрашивать людей, которые твердо решили ничего не говорить. А между тем из-за этого заведомо бесплодного занятия (нравится этому большевику играть в следователи!) порядочные люди должны, видите ли, воздерживаться от того, чтобы заходить в собственную пещеру!

Единственное, в чем Егорычев окончательно убедился в результате допроса, было, что оба эсэсовца, правда с разной степенью убежденности, рассчитывают на какое-то событие, которое может коренным образом изменить обстановку на острове. Судя по трусливым намекам Кумахера, это событие ожидалось в течение ближайших двух-трех дней.

Что ж, и такие сведения не валяются на улице, особенно, если нет других, более значительных.

Только кончился допрос, как Фламмери, и Цератод, и Мообс, и Смит перебрались в пещеру. Менялась погода.

Над островом собирались тучи. С минуты на минуту мог начаться дождь.

Океан быстро потемнел. Почернел и небосвод, оставаясь, если хорошенько приглядеться, все же чуть светлее лениво шумевшей под ним бездны. Минут пять между ними сверкала яркая широкая разноцветная полоса вечерней зари, похожая на вытянутую в длину, вдоль линии горизонта, очень сочную и как бы весомую радугу. Эта полоса праздничного и печального света быстро таяла и сверху и с боков, становилась уже и тоньше, пока темнота неба не сомкнулась с чернотой океана. Душная и жаркая тьма воцарилась в природе. Но прошло еще добрых полчаса, прежде чем наконец грянул первый гром.

Восьмого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года, в четыре часа ноль две минуты утра по гринвичскому времени, многие радиостанции Африки, Испании, Португалии, Южной Америки, южных районов США, Италии и некоторых арабских стран приняли загадочные радиосигналы. Были неизвестны их адресат и отправитель, язык, па котором излагались эти радиопослания, если был какой-нибудь смысл и языковая закономерность в этом непонятном чередовании точек и тире.