Расстрелять! - Покровский Александр Михайлович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/76
• Следующая

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы – В. И.

– Так, Петрова в центральный пост! – откинулся в кресле старпом.

– Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:

– Ну… как жизнь… Володя?

– Да… я вообще-то не Володя… я – Вася… вообще-то…

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: «Курва лагерная» – и ласково продолжил:

– Ну, а дела твои как… как дела… И-ваныч!

– Да я вообще-то не Иваныч, я – Игнатьич… вообще-то…

– Во-обще-то-о, – припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, – коз-з-зёл вонючий, пош-шёл вон отсюда, жопа сраная…

Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил её туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, – в вонючую портовую воду.

– Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, – сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. – Прости, «железо», больше не могу!

Глаза его засветились.

– Прости, – прохрипел командир и согнулся ещё раз.

– Товарищ командир! – подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим кортиком. – Товарищ командир!

Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.

– Товарищ командир… у нас в субботу ввод, а… – запыхался дежурный, – ах… в воскресенье выход… только что звонили… х-х… просили… просили передать, – доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности.

Командир молчал, согнувшись, две секунды.

– Где моя фуражка? – спросил командир тихо, точно про себя.

– Ещё плавает, товарищ командир.

– Всем доставать мою фуражку, – сказал командир и разогнулся.

Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил её по самые глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом что-то длинное.

Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.

Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, – наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную партийную документацию.

Шура роста маленького, и душить его удобно.

Зам ему говорил: «К утру заполнить партийную документацию»

А Шура ему: «Фигушки. Сами заполняйте». И тут зам на него бросался и душил его при народе, а Шура кричал: «Все свидетели! Меня зам душит!»

В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с ним что-нибудь случалось.

Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.

Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.

– Миня, Миня, на, на, – звали щенка матросы, – иди грызи кость, – и давали ему мосол сахарный.

И он грыз, а матросы приговаривали: «Давай грызи, Миня. Будешь хорошо грызть – вырастешь и станешь большим Миней».

Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя великолепно.

Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.

Начпо периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.

Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в одном тифозном бараке – триппер подхватил.

Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас – олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.

И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.

Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком шмыг в каюту – побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно Шура-секретарь на счастье исходил.

Он укарауливал зама и говорил при нём кому-нибудь что-нибудь этакое, ну например: «Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик…» Или: «…Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии… сил нет… просто состояние течки… – и тут он прерывался, поворачивался, смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: – И вообще, я считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семёныч?» А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке вовсе, а внутри самого себя – сложной внутренней жизнью: слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю.

Вот так вот.

С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по проверке боеготовности.

Её председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, зашёл к нашему контр-адмиралу:

– А мы проверять вашу боеготовность.

– А мы всегда боеготовны.

У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.

– Разрешите узнать ваш план.

– А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.

В штабе – на ПКЗ (плавказарма) – свалка: приборка в каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает, осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати; шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим; готовится баня, чай…

– Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо проинструктировать, чтоб все нормально было…

На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш, котлеты, рыба «в кляре» и под маринадом, свежий зеленый лук. «Прошу вас, проходите». Улыбки. Спрятанная растерянность. Высокие фуражки. «Приятного аппетита». А внутри – «Чтоб вы подохли».

После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в каюту к начальнику штаба:

– Та-ак! Оперативного мне!

Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного.

Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все срезается. Он говорит, говорит…

У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет), тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по попке, потерянно шарит – бумажки какие-то, а когда проверяющий выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности…

Бедный флот…

Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, был списан с плавсостава. Ещё восемь лет назад. Так, во всяком случае, он говорил.

– После меня лучше не занимать, – говорил он всегда угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на медкомиссию.

У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских пятках.

– На что жалуетесь? – спрашивала его врач.

– На все-е! – таращился Толик.

– А что у вас болит?

– Всссее… – не унимался Толик.

– Где это?.. – терялась врач.

– Вез-зде… – говорил Толик и дышал на неё, и врачу сразу вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.

• Предыдущая
• 29/76
• Следующая