Том 8. Стихотворения. Рассказы - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 61

— Хорошо! Очень хорошо!

— Мама, это еще не я, — говорил Леонид, — но я таким буду.

— Это — мечта моя о тебе, — сказала Евгения, — о моем сыне, о сыне моего Сергея.

И опять заплакала. Леонид говорил настойчиво:

— Я таким буду. А ты, мама, радуйся, — отец умер доблестно, и я буду его помнить, и буду достоин его светлой памяти. Мама, мама, когда люди умирают так доблестно, не надо носить по ним траур. И когда они оставляют после себя сыновей, сильных и смелых, не надо носить по ним траур: Мама, сними траур, не печалься, — отец будет рад, что его смерть не сломила тебя.

Евгения, плача, обняла Леонида.

— Слабенький ты у меня, — сказала она тихо.

Леонид быстрым движением вырвался из ее рук.

— Мама! — крикнул он, — и я не хочу носить траура. Я хочу быть сильным, радостным и смелым.

И он проворно сбросил с себя всю одежду и стоял обнаженный рядом со своим изображением, бледная тень созданного чарами искусства яркого образа. Но глаза его пламенели так же, как огненные глаза изображенного отрока. Он дрожал весь и настойчиво повторял:

— Мама, надень то платье, которое ты сшила к именинам, а это ужасное платье сними, сожги! Сними траур, мама, и радуйся!

Евгения покачала головою.

— Как я могу радоваться, когда милый мой убит!

Леонид заплакал и закричал:

— Я пойду на лестницу, на двор, и буду там стоять на морозе голый, пока ты не скажешь мне, что сегодня же снимешь траур и наденешь праздничное платье.

И он стремительно выбежал из комнаты, толкнул в дверях входившую зачем-то Сашу и побежал в переднюю.

— Ленечка, Ленечка, куда вы? — закричала испуганная Саша.

Но уже Леонид выскочил на лестницу и побежал вниз. Успел добежать до пятого этажа, когда сверху послышался голос Евгении:

— Леня, вернись, я сниму траур и не надену его, пока ты со мною.

Леонид побежал вверх, навстречу бегущей к нему по лестнице Евгении. Она обняла его, смеясь и плача, и повела его домой, повторяя:

— Радость моя, сыночек светлый, мы не будем носить траур. Светлой душе отца твоего не нужны наши слезы, наши воздыхания. А я помогу тебе стать таким светозарным, каким написала тебя тетя Валя.

— Принимают? — спросил, уверенный услышать да, Латанский у открывшей дверь на его звонок румяно-спокойной горничной, эстонки Эльзы.

И вошел в переднюю, где после его звонка рукою быстро прибежавшей Эльзы был повернут бронзовый выключатель и вспыхнула электрическая лампочка в голубоватого стекла тюльпане.

— Генеральша дома, — отвечала Эльза, стаскивая с молодого человека меховое пальто. — Примут. Только они в слезах. И в сборах.

Латанский приглаживал перед зеркалом жидковатые волосы на начинающей лысеть голове. Кстати любовался своим холодным, холеным лицом, на котором нос был тонок и прям, губы алы, брови черны, глаза холодны и остры. Это лицо казалось ему красивым. Дамы холодного города в этом были с ним согласны.

Он улыбнулся на слова Эльзы и спросил негромко:

— О чем слезы? И куда сборы?

— Насчет генерала огорчаются, — отвечала Эльза. — Собираются вечером нынче ехать в армию.

— В чем дело? — тревожно спросил Латанский.

У него были расчеты провести этот вечер вместе с молодою генеральшею, Евгениею Петровною. Потому он и зашел днем в этот праздничный день, хоть был здесь только вчера, в первый день Рождества.

— Генерал ранен, — сказала Эльза. — Сегодня пришло письмо.

Открыла дверь в гостиную. Латанский взглянул на нее, хотел потрогать ее за подбородок, чтобы полюбоваться тем, как вспыхнет непорочная Эльза, но раздумал, увидев в Эльзиных глазах слезинки. Спросил:

— Кого же тебе жалко, генерала или генеральшу?

— Все утро барыня плачет, глядеть жалко, — сказала Эльза и пошла докладывать.

Латанский пожал плечами.

«Чудит Евгения Петровна, — думал он досадливо. — Мужа не любит, в меня влюблена, о чем плакать, не понимаю».

Нетерпеливо ходил по гостиной, где стены, ковры и мебель были в серовато-жемчужных и блекло-розовых тонах, и невнимательно поглядывал на картины и портреты. Досадливо думал, что придется долго ждать, пока Евгения будет уничтожать следы пролитых ею слез. Но ждать пришлось не долго. В соседней комнате послышались легкие, быстрые шаги. Латанский едва успел согнать с лица гримасу скуки и нетерпения и сделать из своих прямо разрезанных губ улыбающееся подобие готового натянуться тугого лука, алеющего на этой тетиве.

Молодая, красивая и заплаканная, вышла Евгения. Протянула Латанскому руку и заговорила:

— Можно ли было этого ожидать? Ранен! И тяжело! Начальник дивизии, — и ранен, как прапорщик! Какая отчаянная храбрость!

— Милая Женечка, — говорил Латанский, целуя ее руки, — успокойтесь, не плачьте. Ваш муж — доблестный воин, он не жалеет своей жизни, но ведь ваши слезы ему не помогут и не упадут на его раны целебным бальзамом.

— Я все утро плачу, — сказала она жалующимся голосом.

И опять заплакала. Латанский говорил ласково, но уже слегка нетерпеливо:

— Женя, милая, но ведь я с вами. Я вас люблю, я вас не оставлю.

Евгения глянула на него, на секунду отняв от глаз платок. Ее заплаканные глаза блеснули остро и зло. Латанскому стало досадно, что она плачет при нем, не заботясь о том, что от слез краснеют веки и некрасивым делается лицо.

Евгения сказала:

— Да, вижу, вы не на войне. Вас еще не призвали.

Латанскому стало весело, как всегда при мысли, что ему-то не придется лежать в холодных окопах, что жизни его не угрожает никакая опасность.

— И не призовут, — весело сказал он. — К счастью, я занимаю такое место, которое меня освобождает.

Приятная теплота разлилась по всему его облеченному в элегантный костюм телу. Так приятно знать, что ничто не нарушит милых привычек удобной жизни.

Евгения, шурша белым шелком платья, подошла к окну. Смотрела рассеянно на людную улицу. Сказала тихо:

— Какой он отважный! Я сегодня к нему еду. Он в госпитале в… Завтра я его увижу. Как я взгляну ему в глаза!

— Женя, что вы говорите? — с удивлением воскликнул Латанский.

В его серых глазах мелькнуло что-то, похожее на испуг.

Евгения посмотрела на него внимательно и заговорила тихо, и голос ее слегка дрожал, точно от страха:

— Послушайте, Николай Сергеевич, а что, если он знал? Если он знал, что я делаю? Если он нарочно? Если он искал смерти?

Латанский улыбнулся. На его холодном лице появилось выражение самодовольства, противное теперь для Евгении. Его лицо точно лаком покрылось. Он говорил:

— Что вы придумали, Женечка? Спокойный, рассудительный генерал, и вдруг… Нет, он слишком предан своей службе, чтобы придавать такое значение делам любви. Слишком служака, чтобы рисковать собою без надобности. Если он ранен, значит, это так случилось, без всякой вашей вины. Несчастная случайность, которая на войне может постигнуть всякого военного.

Евгения смотрела на Латанского холодными, чужими глазами. Внимательно разглядывала такие знакомые черты холодного, красивого лица. Вдруг сама себе удивилась, где же очарование этого лица? Этого человека она любит? Для него она уже готова была изменить своему отважному, доблестному мужу? Неужели это так?

Она тихо говорила

— Мой доблестный муж! Он — герой!

И слова ее словно заражали ее душу очарованием доблестью мужа и влюбленностью в него.

Латанский сказал холодно и насмешливо:

— Женечка, не влюбитесь в него опять.

— Он достоин, чтобы его любила женщина лучше меня, — тихо и задумчиво говорила Евгения, — чище меня, благороднее. Да, я сегодня же поеду к нему.

Латанский пожал плечами. Но, вспомнив свои сегодняшние надежды, сделал себя нежным, насколько мог, и сказал:

— Я понимаю ваше побуждение ехать к нему, — это трогательно и очень прилично. Поезжайте, но помните, что вы оставляете здесь человека, который преданно и неизменно любит вас. И, по-моему, лучше вам ехать завтра. Сегодняшний вечер подарите мне. Об этом просить вас я и приехал.