Дочка людоеда, или приключения Недобежкина - Гуськов Михаил - Страница 63

— Я умру за вас, Элеонора Константиновна, но вы будете спасены.

— Какой милый, — ободряюще улыбнулась ему победительница. — Нет, пожалуй, я превращу тебя в гран — при Каннского фестиваля за лучшую роль наивного дурачка, — послала она Недобежкину воздушный поцелуй.

Шелковников опрометью побежал выполнять поручение Завидчей, делая в толпе большие крюки, чтобы не попасться на глаза морякам и компании Седого.

Сразу же после того, как Витя Шелковников кинулся дарить победительнице букет, к Недобежкину, пробежав между рядами, подскочил рыжий песик и, бросившись к нему лапами на колени, стал лизать ему руки, преданно заглядывая в глаза.

— Полкан?! — воскликнул Недобежкин. — Как ты здесь очутился?

На гостевой трибуне зашикали, но, увидев, к какой респектабельной компании подбежал пес, смолкли, а некоторые из зрителей даже на мгновение улыбчиво сощурились, выражая симпатию к сцене встречи хозяина со своей собачкой. Особенно деликатно осклабился атташе Японии, но тут же все переключились на овацию по поводу награждения победителей.

— Сергей! Леночка! Смотрите, это же мой Полкан. Как же ты одну оставил Тигру и мои… — Недобежкин чуть не воскликнул "драгоценности!"

Если бы он знал, что его драгоценности уже были съедены, а сумочка Золотана Бриллиантовича Изумруденко унесена из квартиры, он бы не сидел в таком идиллическом настроении на гостевой трибуне и не гладил по головке так ласково своего песика.

Полкан в порыве преданности лизал ему руки и вдруг зубами надел на палец оловянное кольцо, которое держал под языком. То самое оловянное кольцо, которое он откопал в одной из аллей сада ЦДСА, когда его преследовал член ГРОМа Волохин. Надев кольцо на палец хозяину, пес оперся лапами на его колени и замер, глядя в глаза так пронзительно, словно хотел, но не мог передать своему спасителю что — то очень важное. Через миг Полкан стремглав понесся прочь, вызывая сильнейшее недовольство среди публики.

— Полкан! Куда ты?! — крикнул аспирант, но пес, не слушая хозяина, исчез. — Что за странная собака! — промолвил он, недоуменно разглядывая оловянное кольцо на пальце, и тут же забыл и о кольце, и о собаке так как увидел на паркете Шелковникова, несшего букет Элеоноре.

Кавалькада из двух шикарных иномарок, "Чаек" и "Волг" неслась по Рублевскому шоссе к Ильинскому. В головном лимузине, отделившись от шофера звуконепроницаемой перегородкой, сидели двое — Элеонора и Аркадий. Танцорка обдавала аспиранта таким жаром страсти, что он совсем потерял голову. Кудрявые локоны ее душистых волос, пахнущих дальними странами, и морем, и цветами тропических растений, упали ему на грудь, на шею, на лицо и образовали чащу первобытной листвы, сквозь которую проглядывали озера ее манящих колдовских глаз и губ, шепчущих пылкие слова.

— Мой хороший, королевич мой! Укради меня. Я ехала в Москву, я знала, что встречу тебя. Это судьба. Как я счастлива, что ты мне наступил на ногу. Ты не на ногу мне наступил, ты ранил меня в сердце. Я мечтала о тебе, видела тебя в своих снах, ты мне снился, Аркадий, и вот ты рядом.

Элеонора на секунду откидывалась на сиденье лимузина и отбрасывала занавес волос, чтобы на мгновенье показать ему всю себя, и тогда ее груди в глубоком декольте, как два ослепляющих прожектора в полутьме салона, били в глаза аспиранту не отраженным, а внутренним светом, суля райское блаженство. Впрочем, надо сказать, что Элеонора, как высшее существо, уже непроизвольно рассчитала расстояние между фонарями на шоссе и откидывалась на подъезде к самым ярким из них, чтобы Недобежкин мог любоваться ее фигурой и лицом.

— Аркадий, ты любишь меня?! Может быть, я, безумная, влюбилась в тебя с первого взгляда и лечу к тебе, как в омут головой, все бросив и готовая или погибнуть, или жить с тобой, мой любимый, а ты меня, сумасшедшую, не любишь?

Элеонора снова откинулась в угол салона и на ее лице показались слезы.

— Люблю, Нора, люблю, безумно люблю.

— О, какая музыка! Докажи мне это, Аркадий, докажи, умоляю!

— Элла, ты ведь меня совсем не знаешь, я боюсь, что завтра ты проснешься и раскаешься, что связалась со мной.

— Аркадий, как ты можешь так говорить?! — Она покрыла его лицо жаркими поцелуями вперемежку со слезами. — Клянусь тебе силами рая и ада, я навек буду твоей и ни на секунду не пожалею, что отдалась тебе. Я, Аркадий, люблю только раз и на всю жизнь! — Она снова отстранилась от своего кавалера, и глаза ее заметали молнии. — Ты видел, сколько их домогается меня, и счастливы не то что пальчик мой поцеловать, а уж тем, что я не гоню их взашей и принимаю их подарки. Мне никто не нужен. Мне твоя душа нужна, Аркадий. Я душу твою полюбила. И хоть знаю, что все любят мое тело, верь, Аркадий, не бывает прекрасного тела без прекрасной души. Моя душа прекрасна, и она тянется к твоей душе, она узнала ее и теперь не может жить в этой пустыне без источника жизни. Ты мой источник жизни и смерти, Аркадий. Я на все согласна ради нашей любви.

— Я тоже, Элла! — прошептал он, задыхаясь от любви к этой чудесной, такой могущественной и такой беззащитной девушке.

— Так давай сегодня же обвенчаемся с тобой. Ты согласен?

— Конечно, Элла! Ты — моя жизнь. Обвенчаться с тобой — это безумное счастье. Элла ты даришь мне свою любовь, ты нищему даришь царство, ты поступаешь безумно, безумно, Эллочка!

— Ты принимаешь мое царство, принимаешь?! — Элеонора вскочила и встала коленями на сиденье, склонившись над потерявшим рассудок от страсти адмирал-аспирантом.

— Да! Принимаю!

— Клянись поцелуем!

— Клянусь! — Аркадий запечатлел на чудесных устах своей богини пылкий поцелуй.

— Кровью клянись! — В руках у Элеоноры оказался маленький кривой и, как показалось Недобежкину, настоящий персидский кинжал.

— Клянусь! — отозвался влюбленный авантюрист.

Сверкнув дамасской сталью, Завидчая сделала надрез у себя под большим пальцем левой руки на венерином бугре и такой же надрез сделала на руке Недобежкина, после чего соединила свою руку с рукой своей жертвы. Она обезумела от желания завладеть кольцом аспиранта и, сама того не понимая, совершила действия, которые ни в коем случае не должна была совершать. Их кровь, смешиваясь, закапала на роскошное платье танцорки и на белый костюм аспиранта, на пол лимузина. Им обоим вдруг сделалось радостно и по-детски весело. Какие-то пружины, взведенные в обоих сердцах, лопнули, и каждый почувствовал облегчение.

"Кольцо будет моим!" — восторжествовала про себя Элеонора.

"Завидчая будет моей!" — мысленно вторя ей, откликнулся Недобежкин.

— Так мы обвенчаемся? Сегодня же, сегодня же? — восторженно вопрошала своего возлюбленного златокудрая колдунья. — Я все устрою, я прикажу, и все будет готово — и церковь, и священник.

— Элеонора! Обвенчаться с тобой — это божественный подарок судьбы, это рай на земле и на небесах. Ты еще спрашиваешь, согласен ли я. Тысячи, миллионы раз да! Да, да, да!!! — кричал Аркадий, прижимая к себе крепкие груди своей царицы и целуя ее лицо. Лимузин остановился. Они подъехали к "Русской избе".

Из машин высыпали любители бальных танцев, были здесь и судьи. Джордано Мокроусов и Людмила Монахова были приглашены Завидчей в такой милой форме, что не смогли отказаться. Муж Людмилы Монаховой Станислав, который хоть и не значился в судейской коллегии, но считался даже более великим танцором, чем Джордано, тоже получил приглашение. Была здесь и пара номер двадцать один из Томска. Само собой разумеется, что вся компания Ивана Александровича Лихачева, приехавшая вслед за лимузинами Недобежкина на двух правительственных "Чайках", тоже оказалась в "Русской избе"; но самое удивительное, что в числе приглашенных совершенно случайно оказался фотограф Карасик, решивший погибнуть, но отбить пальму первенства у своего бывшего друга, а отныне и навсегда заклятого врага Стасика Белодеда, так нагло присвоившего себе их, по сути дела, общий эффект. Витя Шелковников, заметив вороватые потуги Карасика, увешанного фотоаппаратурой, попасть в компанию отъезжавших, решил, что это кинорепортер, и устроил его в багажнике своего лимузина на том условии, что он почаще будет снимать для истории кино самого будущего артиста.