Дочка людоеда, или приключения Недобежкина - Гуськов Михаил - Страница 15

— Да, мы должны с радостью констатировать, что в наш бальный танец наконец-то пришла пара не всесоюзного, а мирового лидерства.

После чего ярость части членов судейской коллегии вспыхнула настолько сильно, что затушила дальнейшее обсуждение.

„Какие передержки у этого Чеботарского!" — зашипел про себя Джордано, поклявшись в душе, несмотря ни на что, срезать новичкам очки за каждую ничтожную ошибку.

Эта жестокость имела свое объяснение. Перед началом конкурса с председателем произошел возмутительный инцидент, который многое объяснял в той жестокости, с которой он решил преследовать пару номер тринадцать. Каково председателю жюри натолкнуться в дверях гримерной на охрану из двух моряков и на слова: „Я — Джордано Мокроусов" — услышать: „Не велено!" А на пояснение: „Я — Джордано Мокроусов, председатель жюри конкурса" — услышать от возникшего из-за дверей администратора в капитанской форме: „Извините, извините! Но Элеонора Завидчая перед выступлением никого не принимает. Они сосредотачиваются! Мы ее боготворим. Вы, молодой человек, еще плохо знаете, что такое Элеонора Завидчая для нашего флота! Так что приходите попозже и желательно с цветами!"

Капитан, по возрасту едва ли старше Мокроусова, больно уколов его обращением „молодой человек", ужом проскользнул назад, в гримерную. Но даже в щелку председатель жюри увидел роскошный интерьер гримерной, созданный на время конкурса специально для этой пары: золотые завитушки старинного зеркала, багетную раму картины, пестрый ковер, но самое возмутительное, из гримерной доносились женский и мужской смех и возгласы. Джордано понял, что за дверью собралось изысканное общество, куда его не хотели допускать. Такое отношение конкурсантки и ее окружения к председателю жюри было не просто наглостью, а наглостью в квадрате или в кубе, а то и вообще не во второй, а в двадцать второй степени.

Не только председатель, но и все жюри каким-то чудом успело перед началом выступления вытерпеть от этой пары много обидного. Но то, что испытывали пары танцоров, знаменитейшие на весь Союз пары, было просто неописуемо. Никогда ни до, ни после ничего подобного им испытывать не приходилось. И если вы спросите, что же происходило на том конкурсе, никто из членов жюри, и тем более конкурсантов, не захочет с вами разговаривать. Более того, на человека, пожелавшего бы правдиво рассказать о происходившем в спорткомплексе „Дружба" конкурсе, посыпались бы обвинения в недобросовестности, искажении фактов, в путанице имен, и в конечном счете в злостной клевете на великих артистов, принесших всемирную славу советской школе бального танца. Ну что ж, мы на них не в обиде, великие артисты тоже подвержены мелким человеческим слабостям, однако читатель должен знать истину. Если же вышеназванные артисты хотят с нами поспорить, то пусть делают это не в судейском порядке, а с помощью пера и бумаги, публикуя свои мемуары и воспоминания, а читатель сам сделает вывод.

Недобежкин и его „секретарь" в ранге мухи очутились перед телохранителями Элеоноры Завидчей, правильно определив ее гримерную по той атмосфере недоброжелательности, которая исходила от родственников, знакомых, поклонников и руководителей остальных двадцати девяти пар, что сгрудились в коридоре и своими осуждающими взглядами показывали направление, где имел наглость находиться объект общей ненависти.

— Вот мой убийца! — воскликнула Элеонора насмешливо-звучнейшим голосом оперной примадонны, как только Недобежкин появился в ее апартаментах. — Он мне наступил на ногу перед конкурсом. Вот и навещай тетушек! Представляете мой ужас? Выхожу — „Чайки" нет. Теперь-то все раскрылось: оказывается, на Лесной есть не то азербайджанский, не то узбекский ресторан, и мой дурак-шофер подрядился за сто рублей подвезти какую-то восточную компанию, чтобы они с шиком, на „Чайке", подкатили к ресторану, посигналили, чтобы их с помпой встретили. Вам смешно! А мне каково?! Перспектива ехать в грязном такси, самой голосовать и еще чуть не стать калекой. Итак, я вас слушаю, молодой человек, в вашем распоряжении тридцать секунд.

„Во, девка, как она его припечатала! Тридцать секунд!" — осклабился „секретарь", радуясь унижению своего шефа и переживая, что он не может поставить с ней себя на равных. Ладонью он потирал ребра, куда его слегка двинул один из телохранителей, когда он попытался открыть дверь в гримерную.

Несколько модных молодых и не очень молодых людей, в поразительно шикарных куртках и костюмах, а также ослепительно нарядных девушек выжидательно воззрились на наглеца, каким-то чудом проскочившего в этот тщательно охраняемый мир, где царила Элеонора Завидчая, да еще посмевшего протащить с собой белобрысого бомжа с золотым зубом.

— Хорошо! Хорошо! За пылкость взгляда простим отсутствие пылкости речи! Анатолий Никитич, поставьте молодому человеку кресло вон там, в углу! И распорядитесь, чтобы больше никто из посторонних не просачивался!

Анатолий Никитич, администратор в капитанской форме, согнувшись котом, тронул Недобежкина за рукав и усадил его в кресло в самом темном углу. Впрочем, там, где была Завидчая, не было темных углов, вокруг нее все сияло, сверкало, люди смеялись, улыбались и, если не были взаправду веселы, то изо всех сил делали вид, что им очень хорошо и весело, что они очень довольны жизнью и что дела у них идут великолепно! Чья-то услужливая рука поставила трехногий табурет и для Вити Шелковникова. Служащие спорткомплекса „Дружба" знают, что там отродясь не было таких табуретов, но для Вити Шелковникова нашелся именно жесткий трехногий табурет.

Потом-то Недобежкин понял, что все разыгрывалось как по нотам, что партитура была давно написана и что все, что он считал случайностью, на самом деле было хорошо подготовлено. К сожалению, он понял это, когда выпавший ему шанс был упущен и спасти его могло лишь чудо. Впрочем, если считать, что Недобежкин случайно встретил Ангия Елпидифоровича в кинотеатре „Россия", то можно ли считать, что и Ангий Елпидифорович ненарочно забрел туда? Как-то мало верится, что человек, обладавший такими сокровищами, мог в прединфарктном состоянии зайти побаловаться мультиками.

Элеонора Завидчая в новом наряде вышла из боковой двери. Артур ждал, развалясь в кресле. На Недобежкина никто не глядел. Все давали ему понять, что его вообще не существует.

Послышался второй звонок.

— За Элеонору Константиновну! За тихоокеанскую волну!

За нашу богиню! — возгласил тост вельможный седой муж чина со шрамом над бровью.

— Спасибо, спасибо, Иван Александрович! Не перехвалите меня!

— Элеонора, вы — наш вечный праздник. Вас нельзя перехвалить. Мы, люди далекие от настоящего искусства, что греха таить, пренебрегаем Терпсихорой, а зря, дорогая Элеонора Константиновна! Это нам, мужчинам, большой укор.

— Ты сделала жизнь нашего города содержательней, богаче, — Иван Александрович на правах то ли старого друга, то ли высокопоставленного лица перешел на „ты". — Сейчас мы приобщимся к полуфинальному зрелищу твоего искусства и искусству твоих соперниц. У тебя достойные соперницы. Надеюсь, Артур разделяет мое мнение?

— Ты видишь его? — горячо зашептала богиня на ухо своему полубогу, указывая глазами на Недобежкина и на его руки.

Артур сверкнул фосфоресцирующим взглядом.

— Заметь, у него нет на пальце кольца. Оно в кармане.

Если он его наденет, мне конец. Это ужасно. Я раба этого кольца! Кажется, он в меня влюбился.

— В тебя невозможно не влюбиться.

— Не болтай глупости. Если он наденет кольцо, я стану его рабой.

— Не бойся, он об этом не догадается, даже если наденет, — попытался успокоить сводную сестру Артур.

Все, кроме пары номер тринадцать, подняли бокалы. Кто-то подал бокал даже Шелковникову, но с трещиной, стеклянный, тогда как Недобежкину та же невидимая рука подала хрустальный, весь сверкающий огнями затейливых граней. Завидчая взяла свой бокал, подняла его, лукаво улыбнулась аспиранту и поставила бокал на поднос. Седоватый перехватил ее взгляд, чуть нахмурился и перевел взгляд на двух молодых людей, один из них, что был в шикарном белом костюме, понимающе наклонил чуб. Седой провозгласил тост.