Мир итальянской оперы - Гобби Тито - Страница 46

Арриго Бойто, итальянский поэт, писавший для Верди либретто, следовал сюжету "Виндзорских насмешниц" - самой легкомысленной из трех шекспировских пьес, где действует Фальстаф, но взял много и из "Генриха IV". Он использовал не только многочисленные фразы, но, кроме того, монолог о чести, очаровательное "Был я когда-то молоденьким пажом" и куски из монолога третьего акта. Таким способом ему удалось вернуть Фальстафу оригинальный характер, утраченный в комедии, и предложить Верди либретто, весьма изобретательное по части игры слов, насыщенное шутками, которые требуют четкого звукового воспроизведения, и полное разных экстравагантностей, усиливающих комический эффект.

Любовь и изощренное искусство позволили Бойто на основе изученного материала создать одно из прекраснейших либретто, вообще существующих в мире оперы, достойное занять свое место рядом с оригинальным творением. Музыка вырастает из либретто, в результате чего появилась опера, свободная от всех предшествующих условностей, написанная музыкальной прозой высочайшего образца. Произведение состоит из эпизодов, в которые вовлекаются разные персонажи. Оно подобно фламандскому полотну, где каждая группа живет своей жизнью, но остается при этом органической частью целого.

Все роли должны быть исполнены предельно точно и ясно; нельзя пренебречь ни одной мелочью, чтобы создать живую картину, в которой мельчайшие подробности доведены до совершенства. Ни один исполнитель не должен выходить на первый план, нарушать целостность ансамбля. Разумеется, фигура сэра Джона доминирует, это тот стержень, вокруг которого вращается действие, но если хотя бы один второстепенный персонаж будет представлен слабым исполнителем, равновесие целого нарушится.

Заслуга в создании этого волшебного равновесия принадлежит в основном Бойто. Тончайшая музыка, в которую это равновесие облечено, есть чистейший Верди. А вместе они дали жизнь, как сказал Рихард Штраус, одному из величайших шедевров всех времен.

Верди давно мечтал сочинить веселую музыку на "счастливый" сюжет, в котором не было бы бурных эмоций. Россини сказал однажды, что Верди никогда не рискнет написать оперу-буффа - может быть, именно эти слова и ввели в соблазн неукротимого восьмидесятилетнего старца. А когда "Фальстаф" был сыгран впервые в феврале 1893 года, все в один голос громко закричали о свежести этого шедевра. В произведении старого человека обнаружился совершенно новый Верди (так утверждали все), абсолютно неожиданный, обладающий другим лицом, непохожий на себя. Но факт остается фактом: даже если "Фальстаф" столь отличен от всех остальных опер, Верди всегда остается Верди, он узнаваем в любом своем сочинении.

В беседе с журналистом в 1890 году Верди сказал: "В течение сорока лет мне хотелось написать комическую оперу, а пятьдесят лет назад я познакомился с "Виндзорскими насмешницами"... Теперь Бойто сочинил для меня комедию, не знающую аналогий. Я забавляюсь сам, перекладывая ее на музыку; каких бы то ни было планов я заранее не строю. Даже не знаю, закончу ли эту оперу вообще".

Из этого простого и ясного утверждения очевидно, что подготовительный период, созревание оперы в душе Верди длились долго. Кроме того, в словах композитора ощущается глубочайшее уважение, которое Верди испытывал по отношению к английскому драматургу на протяжении всей своей жизни.

"Сочиняя "Фальстафа", - сказал Верди, - я не думал о возможностях оперных театров или конкретных певцов. Я писал для собственного удовольствия. Пожалуй, оперу надо было бы ставить не в "Ла Скала", а в Санта-Агате. Опасаюсь, что "Скала" чересчур велика для постановки комедии, в которой стремительный поток диалогов и подвижная мимика являются наиболее важными составляющими".

Совершенно очевидно: Верди хочет, чтобы у оперы было интимное обрамление, оно должно неизменно ощущаться и в постановке, и в исполнении всех ролей. "Наши певцы, - утверждал композитор, - знают только один способ пения, "жирным" голосом, без должной гибкости, без ясной дикции, с неверным дыханием и неправильными акцентами..."

Увы, бедные мы, бедные! Вот уж в самом деле резкая критика! Верди нужны для этой оперы актеры. Здесь он не гонится за пением в первую очередь, ему нужен музыкальный диалог, текучий, с ясной артикуляцией. Пение требуется лишь тогда, когда это безоговорочно диктует сама музыка.

Итак, занавес поднимается!

В таверне "Орден Подвязки", не замечая трещин в балках и убожества обстановки, уже немалое время проживает знаменитый сэр Джон. Внешняя убогость не может уронить истинное величие ее обитателя. За всю мерзость этих стен несет полную ответственность хозяин таверны, и с его стороны просто наглое бесстыдство требовать платы от сэра Джона. Ведь уже одно то, что столь именитый джентльмен обитает в таверне, - честь для заведения. Такая установка хорошо соответствует потребностям сэра Джона; он чувствует себя вполне уютно, подобно огромному медведю в берлоге. На Бардольфе лежат обязанности, учтиво выражаясь, по ведению хозяйства, а Пистоль ведает охраной хозяина. Никакой платы за свои услуги они не получают, но свое наверстывают, надувая хозяина при всяком удобном случае. Слуги крадут у сэра Джона вино и жаркое и, скорее всего, предают его самыми разными способами. Вне всякого сомнения, ими движет непреодолимое желание продать его как можно выгоднее богачу Форду.

Тихое утро, все дышит покоем. Фальстаф занят важным делом: он пишет два одинаковых любовных письма миссис Форд и миссис Пейдж, а Пистоль и Бардольф, полусонные, развалились рядом с хозяином в ленивых позах.

Вдруг дверь резко отворяется; словно кот, преследуемый псами, в таверну влетает доктор Кайус, изрыгая проклятия и обвинения: он утверждает, что эти два прохвоста, Фальстафовы слуги, обокрали его накануне вечером. Те в свою очередь насмехаются над пострадавшим и посылают его ко всем чертям.

На протяжении этой сцены сэр Джон сохраняет олимпийское спокойствие. Ситуация меняется, когда приходит хозяин таверны и вручает постояльцу длинный перечень неоплаченных напитков и яств. Понимая, что необходимо разыграть спектакль, чтоб избавиться от наскучившей трескотни, сэр Джон встает во весь свой исполинский рост и, великолепно имитируя приступ ярости, гоняет по сцене жуликоватых слуг, вопя, что они его обирают и объедают.

Эта грандиозная сцена, во время которой непомерная туша сэра Джона ходит ходуном, а уста его изрыгают угрозы и попреки, наводит страх на хозяина таверны - несчастному приходится отступить. Он и не догадывается о том, что на самом деле сэр Джон развлекается и получает несказанное удовольствие от устроенной им суматохи.

Спровадив хозяина, Фальстаф обдумывает, как передать два любовных письма, и приказывает своим жуликам взять по посланию и отнести дамам. Эти нахалы, однако, имеют дерзость заявить, что такое задание несовместимо с их честью. Величественно разыгрывая глубочайшее презрение, сэр Джон "взрывается" знаменитой арией о чести. Это в высшей степени циничный и аморальный трактат об истинном значении чести. Разве честь может набить живот? заменить ногу? или шевелюру? Нет. Разве она живет с живыми? Разве мертвые чувствуют ее? И так далее и тому подобное. Честь - это только пустое слово, сотрясение воздуха! Вот философия сэра Джона.

А раз так, значит, он лично может обойтись и без чести. И без этих прохвостов тоже! Вооружившись метлой, сэр Джон гоняется за слугами по всей комнате, кричит на них и в конце концов выгоняет обоих со сцены; этот короткий эпизод заканчивается мощным приступом добродушного хохота, сотрясающего толстяка.

Именно этот эпизод требует от исполнителя большого мастерства, как вокального, так и артистического. Ему надо излагать свою так называемую философию, раскрывать мошеннические планы и в то же время передвигать по сцене огромную тушу - а это не такая уж легкая задача. Эта картина - своего рода визитная карточка сэра Джона Фальстафа, и он должен сыграть ее на максимуме возможностей, не говоря уж о том, что здесь ему приходится брать высокое соль, перекрывая грохочущий оркестр.