Мир итальянской оперы - Гобби Тито - Страница 25

«Он любовницу ищет в герцогском покое», – сообщают придворные, на что Риголетто в диком отчаянии отвечает: «Дочь мне отдайте!», бросается на придворных и вступает с ними в жестокую, неравную схватку. Его швыряют на пол, он припадает к Марулло, умоляя того сжалиться, – Риголетто верит, что Марулло добрее, чем остальные, – но никто не отвечает. Перед этим всеобщим молчанием Риголетто беспомощен, его душат рыдания. И вот, когда Риголетто плачет у ног придворных, на сцену выбегает Джильда, узнает отца и, окаменев, останавливается – она прозревает, догадывается, кто он на самом деле. Здесь вершина трагедии.

Я так часто играл эту страшную сцену, что пользуюсь правом предупредить исполнителя: выражая страшную боль, полное смятение чувств, актер все же не должен терять самоконтроль, ведь ему еще потребуются силы на мощную властную вспышку, когда он будет прогонять придворных со сцены. А после этого страшного возбуждения и напряжения ему надо слабым, полным слез голосом спеть проникающие в душу слова: «Правду скажи мне».

Очень трудно сдерживать чувства в сценах, подобных этой, но самоконтроль необходим, к тому же здесь постоянно идет crescendo, которое достигает кульминации в дуэте «Да, настал час ужасного мщенья» – чуть позднее. Здесь также требуется настоящая мощь, чтобы передать взрывы ярости и тоски, все перемены чувств, столь внезапные и столь мастерски описанные Верди. Секрет исполнения – в ясной артикуляции и в вокальной выразительности, богатой нюансами и оттенками чувств. Если делать упор на качество, а не на количество звука, это сделает партию вокально менее утомительной и даст выигрыш в психологическом и драматическом эффектах.

Не знаю, как сейчас, но в мое время зрители часто требовали повторения сцены мести. В Парме, где считают (не знаю, по праву или нет), что их слушатели самые сведущие и суперпрофессиональные, эпизод мести оказывался самым трудным в опере. Помню, публика принимала нас весьма умеренно, можно даже сказать, прохладно, и мои нервы начали сдавать. Но в конце эпизода мести мне показалось, будто в зале произошло землетрясение. После спектакля многие зрители последовали за мной в ресторан, и мы провели часть ночи в высокопрофессиональной беседе. Они объяснили мне, что не хотели вначале аплодировать, так как желали посмотреть, как я проведу роль в целом, хватит ли у меня сил добраться до конца!

Судьба неумолимо преследует наших героев. Первые девять тактов, которые начинают последнее действие, звучат скорбно и безутешно в своей простоте и драматической экспрессии. Диалог между Риголетто и Джильдой протекает очень медленно, невыразительно, без света и надежды. Они идут как бы придавленные к земле страшной тяжестью, их шаги полны усталости. Пейзаж вокруг пустынный, какие-то мантуанские болота, над головой свинцовое небо; этот вид разрывает душу и отнимает у человека последние силы.

Риголетто по-прежнему хочет отомстить, но жажда мести уже не приносит ему удовлетворения. Его фразы теперь приобретают тон покорности, смирения, все чувства охватила страшная усталость. Короткие реплики Риголетто, обращенные к Спарафучиле, звучат более решительно. Но в душе его все мертво. Отец и дочь медленно погружаются в волны неизбежной судьбы. Верди видел перед глазами, изображал и пел все, о чем он писал. Певцу важно лишь осветить предложенную ему интерпретацию, те сокровища, которые даются ему в руки. Некоторые короткие эпизоды, музыкальные и сценические, будучи разбросанными по всей опере, имеют особую важность для движения драмы и развития характеров. Все аспекты образа Риголетто очень реальны и достоверны. Актеру надо лишь думать о психологических причинах поступков героя, внимательно следовать за развитием и изменением его мыслей, жить и страдать вместе с ним в этой грандиозной трагедии, и тогда он заставит публику сопереживать и сострадать.

В последней сцене мне всегда хотелось замедлить темп, когда я пел: «Что за тайна... скажи... что здесь случилось?», а фразу «Но кто убийца?» я как будто заколачивал, подчеркивая, что Риголетто восстал в душе против Бога и всего человечества. Потом Риголетто поет, держа на руках умирающую дочь. Это дивная мелодия, вместе с которой душа Джильды устремляется к небу. А во время восходящей хроматической гаммы я обычно поднимался, и мой уродливый силуэт четко вырисовывался в свете пробуждающегося дня; собрав последние силы, со всей мощью дыхания я пел: «Ах, вот где старца проклятье!» – и замертво падал на труп Джильды. В либретто не указано, что Риголетто умирает, но мне такой конец всегда казался естественным. По-моему, для бедного шута гораздо лучше умереть, чем бесплодно доживать оставшиеся дни и рвать на себе в отчаянии волосы. Лучше смерть – и наше сочувствие.

Около двадцати пяти лет назад я спел за один сезон в сорока двух представлениях "Травиаты" - на разных сценах и с самыми разнообразными Виолеттами. Исходя из собственного опыта, могу подтвердить, что опера невероятно популярна и все новые поколения слушателей жаждут услышать "Травиату".

В те годы, разумеется, было много певиц, которые создали яркий, запоминающийся образ Виолетты. Каждая из них обладала своей индивидуальностью: одна героиня тончайшими штрихами отличалась от другой; и все эти певицы имели право на партию Виолетты. Мне хотелось бы особо отметить Клаудию Муцио, Марию Канилья, Маргериту Карозио, Мерседес Капсир, блистательную Ренату Тебальди, Магду Оливеро, но прежде всего - несравненную Марию Каллас. По ту сторону Атлантики эту партию пели обворожительная Биду Сайяо, Беверли Силлз, затем появились юная Анна Моффо и многие другие. Список бесконечен, потому что образ Виолетты - один из самых чарующих; среди женских партий эта - одна из самых интересных. Каждая исполнительница может проявить здесь свою неповторимость, обнаружить природную эмоциональность, оставаясь при этом абсолютно верной партитуре.

Мысленно возвращаясь в прошлое, не могу представить себе, чтобы за всю историю исполнения "Травиаты" кто-нибудь из певиц пел первый акт так, как звучал он у Марии Каллас в самом начале 50-х годов. Позднее, может быть, она еще успешнее пела эту партию, может быть, еще более тонко исполняла саму роль, но тот вдохновенный блеск колоратуры, ту красоту, то волшебство, какие царили в ее пении тогда, в начале 50-х годов, просто невозможно описать. Прибавьте к этому совершенную дикцию, удивительную окраску звука, тончайшую нюансировку, а главное - силу чувства. Такое можно услышать только раз в жизни. Тот, кто слышал ее тогда, стал обладателем счастливого билета!

Я считаю Марию своим другом, а не только коллегой, и, смею надеяться, она тоже относилась ко мне как к другу. Мне кажется, на сцене я всегда понимал ее - насколько это возможно. К тому же мне удалось, по-моему, понять что-то и в ее натуре. Прежде всего и во-первых это была настоящая "дива", она существовала вне обычных условностей. Марии принадлежало уникальное место в музыкальном мире, она стояла выше всех - даже если рассматривать самый верхний ряд. От Марии требовали невозможного, она ежеминутно обязана была доказывать свое превосходство, в противном же случае считалось (и не только слушателями, но и ею самой), что она "провалилась". Естественно, такое положение приводит к полному одиночеству и рождает чувство ответственности настолько сильное, что его практически невозможно вынести.

Для певца постоянное стремление к совершенству особенно жестоко, потому что в отличие от других исполнителей-музыкантов певец сам является своим собственным инструментом. Если певец болен, болен и его голос. Если певец неспокоен, напряжен, такое же напряжение испытывает его голос. Если певец дрожит от страха, только самая надежная техника может спасти его голос от того же "дрожания".

Самоуверенные критики любят утверждать: "Если у вокалиста хороший, правильно поставленный голос, он всегда в состоянии петь хорошо". Однако все не так просто. Ведь ситуацию определяет много добавочных факторов. Вспомним хотя бы то обстоятельство, что оперному певцу приходится не только петь, но и играть как актеру. И его игра не состоит в одном лишь прямом действии. Весь смысл происходящего должен содержаться внутри музыкальной формы. Вы не можете сделать паузу на каком-то слове, чтобы увеличить драматический эффект. Музыка не позволяет вам прибегать к декламации. Нельзя, к примеру, произнести "быть", затем сделать паузу, в задумчивости прижать руку ко лбу, чтобы усилить эффект, и только потом продолжить "или не быть". Необходимо полное соединение действия и вокала. У Каллас это соединение было подобно чуду. Ее отличали безошибочные музыкальный и драматический инстинкты, а ее самоотдача просто не поддается описанию. Именно поэтому она не выносила на сцене дураков, особенно в начале творческого пути - в беспокойное для нее время. Да, собственно говоря, почему она должна была относиться к ним иначе? Ведь Каллас никогда не требовала от других покорения вершин, к которым не стремилась сама.