Встреча с неведомым(изд.1969) - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 71

• Предыдущая
• 71/82
• Следующая

Я постоял у раскрытого окна — колотилось сердце — и сел в кресло. Ноги у меня мгновенно стали ватными, и я, кажется, охрип. Дело в том — я это понял сразу, как только его увидел, — что я поразительно похож на него.

Дома всегда твердили, что я в маму, и я так считал. Теперь я понял почему: чтоб скрыть сходство с Николаем Ивановичем. Между прочим, они с мамой походили друг на друга, как брат и сестра.

Неудивительно, что отец — «бешеный географ», «неистовый Дима» — так хотел всегда переделать меня. И все же он меня любил и такого — до странности похожего на Николая Ивановича, — любил, как родного сына. И я любил его. И это сходство мне было ни к чему. Оно было мне неприятно. Я заметно расстроился.

Успенский серьезно и внимательно приглядывался ко мне. Он, конечно, тоже заметил сходство. Я был благодарен ему, что он не подал даже вида.

— Что хочешь: чаю, вина? — спросил он, стоя посреди комнаты.

— Спасибо. Я бы выпил стакан воды.

— Газированной?

Мы выпили по стакану воды. Он сел с краю дивана и закурил. Предложил нерешительно и мне. Я благоразумно отказался. Мы помолчали. Он курил, а я смотрел на него. Странное ощущение, довольно тягостное, что я это вижу во сне, овладело мной. Передо мной сидел чужой, незнакомый человек, и он именно дал мне жизнь. Знать, что он мне отец, видеть сходство и не чувствовать себя сыном. Никакого «зова крови». Ни малейшего!

Он заметно волновался. Узкая матовая рука с длинными тонкими пальцами (я всегда стеснялся своих рук, как у девочки) слегка дрожала. Он явно не знал, с чего начать разговор. Я был в более выгодном положении. У меня был отец, которого я любил страстно, а у него не было сына, кроме меня, и, наверно, не будет. Ноги у него были маленькие для мужчины, наверное, 39-й размер, не больше. Как и у меня. Среднего роста, худощавый. Костюм, наверное, 50-го, рост 2-й. А у папы был 5-й рост и размер 56-й. Фу, какая чепуха лезла мне в голову!

Итак, это был худощавый смуглый мужчина, на вид лет сорока, с узким, очень нервным лицом и какими-то беззащитными серо-зелеными глазами. Густые каштановые волосы он зачесывал назад, открывая красивый большой лоб. Николай Иванович казался не то что женственным, но хрупким, слабым. И сейчас, не решаясь начать говорить о главном, что его интересовало, он мямлил и даже заговорил о погоде… Приходилось брать инициативу в свои руки, а то так и будем говорить о погоде, о театре и книжных новинках.

— Можно мне задать вам вопрос? — перебил я его. — А если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, спрашивайте.

Лицо его приняло настороженное выражение, словно он боялся какого-то подвоха.

— Спрашивай, — коротко разрешил он.

— Бабушка мне рассказала о вас все, что знала сама. Я хочу спросить… как вы могли простить маму? Как вы могли ее принять?

В глазах его блеснули насмешливые искорки.

— Я всю жизнь любил одну женщину — твою маму.

— Ты всегда всем прощаешь? — пробормотал я и только тогда спохватился, что назвал его на «ты». И покраснел.

— Мне будет очень приятно, если и ты будешь обращаться ко мне в личном указательном местоимении, — пошутил он.

Я покраснел еще сильнее, рассердившись на себя.

— Нет, я не всем прощаю и не всегда, — спокойно сказал он, будто не замечая моего смущения. — Есть одна категория людей, которым я никогда не прощаю, которых не приемлю, это — мещанство. Самая страшная и самая отвратительная категория людей, сынок. (Вот-вот, я назвал его на «ты», а он меня сразу уже «сынок»!) Мещанство страшно своей способностью к мимикрии, потому что, принимая личину нового, прогрессивного, оно на самом деле подгрызает, источает это новое, как жучок древесину. Я много думал об этом. Фундамент всей мещанской мудрости состоит в том, чтобы быть, «как все», «как люди», чтобы не выдаваться из ряду вон. Ох, как они ненавидят умственную самостоятельность, непохожесть, талант!

— Вот уж правда! Можно, я расскажу тебе про своего друга Марка? — перебил я Николая Ивановича.

И я тут же рассказал ему историю Марка. Как дядя сдирал с него штаны в присутствии девушки, как потом пытался засадить в колонию. Все-все рассказал.

Николай Иванович умел слушать. И я рассказал ему о роковой встрече с Гусем… Затем о Тане.

— Мне бы хотелось видеть эту девочку, — сказал он, улыбаясь. У него очень хорошая улыбка — добрая, нежная и язвительно-дерзкая в одно и то же время. Он хорошел, когда улыбался.

— Приходи к нам и увидишь. И бабушка будет рада! — пригласил я.

Потом мы пили чай. Вместе накрыли на стол. Николай Иванович повеселел и стал рассказывать о своей работе. Приглашал меня побывать у него в институте…

Да, он был генетик по призванию. Когда он говорил о своей науке, все в нем загоралось каким-то внутренним светом, вроде того, который зажигается в женщине, когда она говорит о своем ребенке.

— Давай-ка выпьем вина за нашу встречу! — вдруг перебил он сам себя, полез в низкий сервант и достал бутылку какого-то вина в плетеной корзиночке. Не успел он разлить вино, резко прозвучал звонок.

— Либо телеграмма, либо Геля, — сказал он, направляясь в переднюю.

Это была Ангелина Ефимовна.

— Принесла тебе грибов, — сказала она, — очень вкусно, только наша Аня может так приготовить. А… Коленька! А я от вас. Таня очень мне понравилась. Чудесная девочка! Вы, кажется, пьянствуете?

— Только собирались, — сказал Николай Иванович, ставя третий бокал. Он торжественно разлил вино.

— Выпьем за моего сына, — медленно произнес он.

— За моих отцов, — сказал я. Вино было вкусное.

Ангелина Ефимовна стала рассказывать о том, что начала писать новый труд.

— Если понадобятся добавочные сведения, придется съездить на плато…

— Соскучилась? — усмехнулся Успенский.

— Ужасно. А ты, Коля?

— И я… Поедемте вместе, Ангелина Ефимовна.

— А как со здоровьем?

— Ничего… Только воздуха не хватает.

Уже в машине Ангелина Ефимовна сказала запомнившиеся мне слова:

— А Лиля ошиблась. Как она ошиблась! Вторично. Помяни мое слово, ей опять придется сбегать от Николая. Он же обязательно что-нибудь учудит. Он и в грош не ставит материальные блага. И неуживчив, и от людей требует слишком много. А свою лабораторию на Баренцевом море вспоминает как потерянный рай. Любимая работа, добрые товарищи и чарующая природа Севера. Это ли не счастье? И поймет ли это счастье Лиля?

Из дневника Санди

Все семеро, в темных очках от слепящего света, мы стояли на тридцатиметровом обрывистом берегу и смотрели вслед кораблю. «Дельфин» с трудом вырвался из окружения льдов, дал прощальные гудки и скрылся за лиловым горизонтом. Мы остались одни, немного растерянные и подавленные, в каком-то словно нереальном мире, будто на чужой планете за тысячи световых лет от Земли.

• Предыдущая
• 71/82
• Следующая