Встреча с неведомым(изд.1969) - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 67

• Предыдущая
• 67/82
• Следующая

Герасимов понял, что я еще не выбрал. Совет его был мудр, но я наотрез отказался.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Буду летом сдавать на астрономическое отделение. Вернувшись домой, я молча обнял бабушку.

— Приняли?

— Да. Буду летом поступать. Бабушка вздохнула.

— Чего же ты вздыхаешь? Буду сдавать, как все люди. Вместе с Марком. На астрономическое отделение.

От удивления у нее мгновенно высохли слезы.

— Почему на астрономическое? А географическое?

Я промолчал. Силы мои были на исходе. Хоть бы не пошла горлом кровь.

— Ну и ну! — только и сказала бабушка. Она тревожно рассматривала меня.

— У тебя совсем плохой вид… Поешь — ив постель. Тебе рано было выходить из дому.

Я не возражал. Меня буквально качало от слабости, К своему удивлению, я съел обед. Затем послушно выпил лекарство и лег. Бабушка осторожно прикрыла дверь. Я не смог ей сказать о замужестве Лизы. Ректору университета мог, а ей нет. Она бы начала меня жалеть, и я бы, чего доброго, заплакал!

Я лежал один и думал о Лизе. А ей не легко! Пожалуй, с Казаковым ей будет одиноко и холодно. Такой человек. Ни света от него, ни тепла. И опять горе осилило меня. Словно я ее похоронил. Нет больше моей Лизы. Есть жена геофизика Евгения Казакова.

Бабушка постучала и вошла. Села возле меня, не зажигая света.

— Что случилось, Кузнечик? — так она спрашивала меня в детстве, когда в школе были неприятности и я хотел скрыть, но она всегда знала. Всегда. И я ей рассказывал в темноте. Рассказал и теперь.

— Дурочка, какая дурочка! — сказала она о Лизе. — Ух, негодяй! — о Казакове.

— Не то, бабушка, — возразил я. Он ведь ее действительно любит. Иначе бы никогда не женился на дочери Абакумова. Алексея-то Харитоновича он ненавидит.

Я дал ей прочесть Лизино письмо, после чего спрятал его подальше, чтобы не попадалось под руку. Уничтожить его я был не в состоянии, перечитывать больше не мог.

Письма Марка и Сергея мы прочли вместе. Оба мне от души сочувствовали, а Сергей даже спрашивал: «Не избить ли начальника? Только намекни, и мы его поучим…»

— Может, пусть это самое… поучат? — несказанно изумила меня бабушка и, махнув рукой, стремительно ушла на кухню,

В ближайшие дни я засел за учебу. Погода установилась мокрая, промозглая, дул пронизывающий ветер, на улицу я не мог и носа высунуть. И горе меня подтачивало. Вместо того чтоб уменьшиться, оно угнетало меня все сильнее. В занятиях было единственное спасение.

Я вставал в пять утра. Тихонечко, чтобы не разбудить бабушку, пил холодный, очень вкусный кофе, съедал яйцо, кусок пирога и садился заниматься.

За окном брезжил рассвет, настольная лампа бросала на бумагу круг, а я исписывал целые страницы формулами или решением примеров. Математика мне всегда нравилась, но никогда не казалась такой захватывающе интересной, не давала столь глубокого духовного наслаждения.

С небольшими перерывами для еды и отдыха я занимался до девяти вечера. Бабушка приходила в ужас и пичкала меня лекарствами и витаминами. Варила шиповник…

…На склоне плато растут густые заросли шиповника. Когда он цветет, запах его доносится до обсерватории. У Лизы тогда бывают исцарапаны руки. Она рвет его большими охапками и ставит в воду в глиняных кувшинах и стеклянных банках. А на щеках ее розовеет румянец, как на цветах шиповника. И волосы пахнут шиповником.

Боясь, что ей слишком тяжело далась эта «измена», как она называла свое замужество, я пошел на почту и дал ей телеграмму. Поздравил с замужеством и пожелал счастья.

Я действительно желаю ей счастья. Разве мне будет легче, если и она будет несчастна?

Шел веселый месяц май, когда я наконец отправился навестить сестру Сергея Авессаломова. Я уже выполнил все поручения друзей — был у тетки Марка и у Нины Щегловой, которая мне очень понравилась. Отнес им подарки от Марка.

В городок Л. я приехал утром и тут же отправился искать детдом. Городок был маленький — больше дома в три окошечка, кое-где двухэтажные. Со всех сторон подступал лес.

На улицах пахнет хвоей, молодой листвой. Во дворах и палисадниках перед окнами цвела сирень. Детдом находился неподалеку от вокзала — здесь все было неподалеку, — и я скоро уже входил в огромный двор, держа в руке авоську с подарками. Двор был полон детей. Я прошел в дом. В коридоре около одной из дверей толпились ребята. Из-за двери доносился крик девочки и стук.

Едва я остановился, как ребята окружили меня, разглядывая во все глаза.

— Что там творится? — полюбопытствовал я. Ребята наперебой стали разъяснять:

— Танька-цыганка.

— Цыганка-молдаванка!

— В лесу ночевала! Костер разводила!

— Она не боится в лесу.

— Как же фамилия… этой Тани? — спросил я, чувствуя недоброе.

— Авессаломова, — угрюмо ответил мне паренек постарше. — А вам кого? — спросил он.

Мгновенно наступила самая полная тишина, которую еще выразительнее подчеркивали крик девочки и мерные удары о дверь. В ребячьих глазах зажглась такая жгучая надежда, что мне стало не по себе.

— Вы, может… чей отец?

— Брат? — спросил тот, что постарше.

— Мне Таню Авессаломову, — сказал я, — ее брат поручил…

— Брат Тани! — закричали ребята. Надежда в глазах угасла — словно свет выключили, а потом зажгли другой, меньшего накала: «К Таньке брат!»

Я хотел объяснить, но меня уже не слушали. Самые быстрые уже информировали Таню — стало тихо.

В это время в коридор вошли три женщины, в которых я почему-то сразу — чувства у меня, что ли, обострились— признал повара, воспитательницу и директора детдома. Так оно и оказалось.

Положение у меня было в высшей степени глупое. Таня перестала кричать и разглядывала меня. Я увидел

301

сверкающий глаз ё круглом отверстии, явно выдолбленном для удобства.

— Подожди, Танюша, — сказал я, — сейчас попробую достать ключ.

Осторожно раздвинув липнувших ко мне детей, я направился к директору.

Шесть глаз смотрели на меня настороженно. Я представился:

— Николай Черкасов — студент. Приехал по поручению Сергея Авессаломова узнать, как живет его сестренка. Таня Авессаломова.

На меня посмотрели еще подозрительнее.

— Сергея Авессаломова? Он ведь… в колонии. Вы что, из колонии?

— Я из Москвы. Но вы ошибаетесь… Авессаломов теперь работает в Арктике, в обсерватории, где и я работал. Меня просили узнать… Но я уже вижу… девочке здесь плохо.

Три пары глаз вознеслись к небу.

— Понятно, — произнесла директор. — Меня зовут Пелагея Спиридоновна. Пройдемте ко мне в кабинет.

Я последовал за ней. Ребята напряженно смотрели нам вслед.

— Трудный ребенок! — начала Пелагея Спиридоновна, едва села за свой стол. — Плохо влияет на ребят. Мы с ней замучились. Школьный врач всегда за нее… И учителя за нее… Но за ней нужен специальный присмотр, а у нас на одного воспитателя… Брат не собирается, конечно, ее забрать?

— Вряд ли… Он в Заполярье.

— Понятно. Сегодня Таня наказана за то, что вчера после ужина убежала в лес и там ночевала. И не боится! Утром сама пришла. Конечно, пришлось наказать. До чего необузданна. Вообще со странностями. Когда родители умерли, она жила у старой тетки, травницы. Ну, лечила травами, вроде знахарки, что ли. Так эта Таня, едва научилась держаться на ногах, бродила по всем окрестностям, ночевала где придется. Тогда старушка искала ее, как заблудившегося теленка, по полям и в лесу. Не найдет, особо не волновалась: «Наверное, уснула где-нибудь». Общественность устроила Таню в детский сад. Но она ни за что не хотела туда ходить. А тетка не заставляла: «Раз, говорит, человек не хочет!» Вы представляете: «Человек!» А ей было три года. Когда тетка умерла, Авессаломову определили к нам. Уже четыре года здесь. У нас много трудных детей, но такой нет!

Я весь покрылся потом. В кабинете было душно, окна с двойными рамами, обе рамы плотно закрыты да еще задернуты гардинами.

• Предыдущая
• 67/82
• Следующая