Встреча с неведомым(изд.1969) - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 47

• Предыдущая
• 47/82
• Следующая

Я поднялся и нерешительно подошел к ребятам.

— Черт знает, когда кончится эта пурга, — сказал я для начала разговора.

— Вы из Черкасского, что ли? — спросил белобрысый парень в женской фуфайке — Сурок.

— Мы из обсерватории на плато, — пояснил я и присел на край скамьи. Парни миролюбиво подвинулись, давая мне место.

— Загадка мантии Земли скоро будет разгадана… — донесся до нас голос Жени.

— Профессор? — кивнул на него Топорик (почему Топорик?). У него была противная привычка подмигивать. А Рахит все время хихикал, к месту и не к месту. Может, это у него было нервное? В пятом классе со мной учился мальчик, он всегда смеялся у доски, за что ему снижали отметку. Но он действительно не мог удержаться.

— Просто научный работник, — ответил я Топорику, — кандидат.

— Ах, просто научник? Кандидат… в профессора или академики?

— Кандидат наук.

— А ты тоже кандидат?

— Мне девятнадцати не исполнилось, учиться да учиться еще надо, — спокойно пояснил я, делая вид, что не замечаю насмешки.

— Будешь учиться?

— А как же? — удивился я.

— А кто у тебя папаша? — Это спросил сам Гусь.

— Географ.

— Преподает в школе географию?

— Нет, он исследователь. Сейчас в Антарктиде.

— Ишь ты! Ну, а мы — чурки с глазами, — представился Гусь. Водянистые глазки его злобно сощурились. Пожалуй, ему было все сорок лет…

Топорик подмигнул. Рахит захихикал. У меня заныло под ложечкой. Я ощутил что-то вроде тошноты. И жалко мне их было и как-то противно. А перед Гусем они явно заискивали, хотя он был худший из них.

— Из-за интеллигенции все беды, — изрек Гусь. Застарелая, как туберкулез, ненависть прозвучала в его надтреснутом голосе. — Я не какой-нибудь там контрик. Против Советской власти ничего не имею, но интеллигенцию ненавижу от всей души. Интеллигенция и атомную бомбу придумала…

Я с удивлением посмотрел на Гуся. Такого дурака я встречал первый раз. А он продолжал, красуясь перед товарищами, которые слушали его совершенно серьезно и даже одобрительно}

— Попался мне один такой, из интеллигенции, в очках и с портфелем… В глухом переулке. Решил я позабавиться. Показал ему перочинный ножик и говорю: «Встань на одну ногу и кукарекай, да погромче у меня, не то…»

Парни так и закатились, уж очень им было смешно. Особенно заливался Рахит.

— Ну и что, кукарекал? — лениво спросил Сурок.

— Еще как! Это ж, доложу я вам, было зрелище. Кукарекал, пока мне не надоело слушать. Тогда я поддал ему ногой под зад: «А ну беги, пока я тебе!» Ох и удирал!

Все хохотали до слез, только цыган Мору как-то странно посмотрел на меня.

— Какая чушь! — не выдержал я. Гусь сощурился.

— Слышите, ребята, он не верит! Ты не веришь мне?

— Конечно нет. Не понимаю, зачем вам надо выдумывать такое? Что за удовольствие!

— Значит, я это выдумал?

— Вам лучше знать… Этого просто не могло быть.

— А ты… чудак! Почему же не могло?

— Потому что интеллигентный человек никогда не унизит своего достоинства ни перед кем. Это узнали еще фашисты. И задолго до фашистов было известно.

— А ты, видать, интеллигенцию выше всех ставишь?..

— Народ, у которого нет интеллигенции, называется дикарями. Чем культурнее народ, тем он больше любит и бережет свою интеллигенцию. Когда физик Ландау попал в автомобильную катастрофу… Вы, наверное, знаете, как он несколько раз умирал, а его спасали и спасали.

— Не знаем, расскажи! — поспешно сказал Мору. Парни слушали, как ребята в детском саду, не дыша и заглядывая мне в рот. Гусю это не понравилось. Вообще я ему не понравился с самого начала. С какой злобой он поглядывал на меня!

Едва я закончил рассказ, как в зимовье вошли сразу трое: двое работников милиции и шофер. Кажется, и Гусь, и его компания милицию любили еще меньше, чем интеллигенцию. Все они молча, с великим неодобрением наблюдали, как прибывшие отряхивались от снега, раздевались, здоровались. Егор Слепцов предложил чаю, назвав старшего по имени и отчеству: Михаил Михайлович. Это был начальник районной милиции Захарченко.

Я вздохнул с облегчением. Я немножко знал Захарченко, он раза два был у нас в обсерватории. Меня он вряд ли запомнил. Зато с Марком они были хорошо знакомы. Марк так и просиял, когда его увидел.

Они обнялись, и Марк, к великому изумлению всех присутствующих, простодушно чмокнул Михаила Михайловича в щеку. Гусь, не выдержав, сплюнул.

Прибывшие подошли к большому столу. Сюда пересел и Марк. Якут, довольно улыбаясь, подал крепчайший чай, хлеб, консервы и сахар. Кроме Марка, который за что-то любил Захарченко, только я да Егор от души ему обрадовались. Гусь и его гоп-компания явно скисли, а Лиза и Женя так разговорились, что даже не заметили их прибытия. Я подошел к ним и постоял минут пять. Теперь говорила Лиза, а Женя слушал, не сводя с нее глаз. Что-то он запоет, когда узнает, что она дочь Абакумова? Ведь Казаков очень злопамятен и расчетлив.

— Когда я была маленькой, я верила, что до радуги можно дойти… — улыбаясь рассказывала Лиза. — Радуга сияла за березами, совсем близко, просто рядом. И я бежала через рощу, так что пересыхало во рту и начинало колоть в боку. Ох! Потом оказывалось, что радуга за холмами, и я снова шла, хотя знала, что дома ждет нахлобучка. Мама боялась, что из меня выйдет бродяжка. Если бы я сказала ей про радугу, мне досталось бы еще больше: в Кедровом не жаловали все то, что не имело здравого смысла.

Лиза замолчала, задумавшись.

— Вы странная девушка! — сказал Женя.

С обидой я почувствовал, что сейчас лишний, и медленно отошел. Вряд ли они это заметили.

Пурга вроде стала завывать тише. К утру, наверно, стихнет, и мы отправимся домой. Хоть бы вертолет не повредило. Я взглянул на часы. Только девять вечера. Мне стало грустно.

Милицейские работники уже утолили голод и теперь не торопясь попивали чай. Я присел на нары.

Милиционер Сережа Прошкин был не старше меня (доармейский возраст), у него был вздернутый конопатый нос и обиженные голубые глаза. А начальник милиции Михаил Михайлович Захарченко походил на комиссара Мегрэ. Широкоплечий, сильный и, кажется, добрый. Надо спросить Марка, откуда он его знает.

Когда я подошел, разговор об интеллигенции, оказывается, продолжался. Но Захарченко был не я, он парировал нападки Гуся.

— Где справедливость? — вопрошал Гусь, закатывая глаза. — У меня злость кипит на этих «высокообразованных». Все эти светила науки гребут деньги, дай боже. Какой-нибудь профессор за час получает пять рублей. Считать умеете? Сколько он за семь часов отхватит?

— Наверное, чтобы восстановить справедливость, ты и грабил квартиры светил науки?

Парни заржали. Гусь обиженно поморгал.

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Я завязал накрепко. А вообще я что? Я простой колхозник!

— Какой ты, к черту, колхозник, — махнул рукой Захарченко и налил себе еще чаю.

— Колхозник, из Саратовской области. В деревне и восемь классов кончал. У меня и сейчас там вся семья работает. А я в город подался, на завод.

— Понятно. С грехом пополам кончил восемь классов — по два, по три года сидел в одном классе. Учиться дальше не захотел, ведь ученье — это тяжелый, изнурительный труд. В колхозе работать тоже нелегко. Пришел в город на завод. А лодыри и там не нужны. Куда ни подайся, везде трудиться надо. А тебе хочется иметь все блага жизни. Вот и пошел воровать, грабить, убивать…

— Я по мокрым делам не ходил, — буркнул Гусь.

— В колонии тоже заставляют работать. За пайку. До чего обидно! Лучше уж «завязать» и работать на воле, где-нибудь на Севере, где платят «длинный рубль»… Вот ты, Шашлов, завидуешь «высокообразованным», а ведь для них эти блага—только возможность целиком отдаться любимому труду. Все, что им действительно необходимо, это возможность делать свое дело. А это уж государство, ценя их время и здоровье, заботится о них. Я не академик и никогда им не буду, но мне бы и в голову не пришло завидовать, что у кого-то, например, дача или там машина. Вот ерунда! Ничто так не растлевает человека, его душу, как зависть, лень, нежелание трудиться в полную меру.

• Предыдущая
• 47/82
• Следующая