Героиня мира - Ли Танит - Страница 65

• Предыдущая
• 65/123
• Следующая

Явился Мельм и подал нам вино. Он принес топаз, но церемоний не потребовалось — вино из давно початой бочки, и все же прекрасное.

Фенсер заговорил о нем, поднес бокал к свече и стал рассматривать вино на свет; золотые отблески заплясали на радужной оболочке его глаз и ненадолго, невзаправду погасили в них тени. Ему доводилось слышать о топазе.

— И об этом доме, — сказала я.

— Да. Поймите, у меня были друзья среди офицеров и дворян Крейза. Имя Гурц упоминалось в разговорах.

Мы замолчали. Стоявшие на пустом камине цветы внезапно зашевелились, будто к ним прикоснулась чья-то рука. На плитки посыпались лепестки лилий.

— Мне повсюду видятся мертвецы, — сказал он. — Друзья, что умерли ради меня, призраки любивших их людей. Может, и ваш муж стоит сейчас у меня за спиной и держит шпагу наготове. Скажите ему, принцесса, пусть нанесет удар. — И он проглотил вино, запрокинув голову, как воду, как лекарство, словно хотел запить собственные слова. А вслед за этим сказал совсем спокойно: — Простите, что говорю вам о своих навязчивых идеях. Ваше великодушие выбило меня из колеи. Вдобавок чувство изумления не оставляет меня сегодня. Увидев вас впервые… вы очень похожи на женщину, которую я знал когда-то. На южанку, которой нет в живых. Прошу прощения за подобное упоминание. Какая бестактность с моей стороны. Сравнить вас с женщиной из вражеской страны.

— Во мне течет кровь юга, — проговорила я.

— Неужели? — Он с ужасом посмотрел на меня, затронутая тема вызывала у него тошноту. — Наверное, вы изо всех сил стараетесь это скрыть.

Вот на таком расстоянии от истины мы и остановились. И более не возвращались к этой бездонной пропасти. Я не смогла к ней приблизиться, а его воспоминаний оказалось недостаточно, чтобы свернуть на путь, ведущий к ней, а может, ему не хотелось копаться в прошлом.

Подали обед, и у меня возникла мысль: не предложить ли привести сюда одного из наших псов, чтобы проверить, нет ли яда в его пище. Но это привнесло бы оттенок иронии и игривости, к которой мне не хотелось прибегать.

Казалось, он доверяет мне, или же ему очень хотелось умереть от яда или от удара в спину, нанесенного рукой призрака.

Он выглядел совсем иначе, чем в тех случаях, когда другие люди окружали его, тоска и меланхолия сделали его ранимым. Наверное, при мне он вел себя так же, как оставшись наедине с самим собой; собственное общество не повергало его в веселье, и мое тоже.

Немногое сказали мы друг другу. Поговорили о близящемся сборе урожая, о виноградниках, о паре книг, названия и содержание которых выпали у меня из памяти, равно как и имена авторов, но мы оба читали их в свое время. Подобные темы помогли нам удержаться в пределах безопасного русла. Различные отмели и коряги не позволяли нам заговаривать о родственниках и друзьях, об империи, о будущем и даже о географии Земли.

Он поблагодарил меня, извинился, сославшись на предстоящий рано утром отъезд, — он не сомневался, что меня обрадует это событие, — и ушел, когда еще не пробило и десяти часов. Ощутив полнейшее изнеможение, я присела у камина с цветами. Если бы мне удалось заплакать, слуги не осудили бы меня, заметив мои слезы. Они решили бы, что я горюю об утраченном супруге, потому что благоразумный поступок, совершенный мною в этот вечер, шел вразрез с памятью о нем и причинил жестокую муку.

Но разве смогла бы я объяснить самой себе, о чем плачу? О его глазах, о боли в них? О звуке его голоса, об уродливой трещине на ногте? О наших с ним разбитых сердцах?

Можно сидеть и рыдать над погребением вселенной. Ей нет и не будет скончания. А слезам положен свой срок.

Там, во мраке, сидел в тюрьме Фенсер. Свет, проникавший сквозь решетку с поперечинами, в шахматном порядке чередовался с тенью. Вокруг стояли бочонки, давным-давно вскрытые сазо, которым хотелось выпить Снаружи во дворе в нерешительности замешкался тюремщик, выпускавший отдельных узников на прогулку Никто не мог угадать, чья очередь сегодня, тюремщик выбирал наобум; возможно, причиной тому была злоба Он имел зуб на солдат-южан, ведь кто-то из них прострелил ему ногу у Высокобашенного.

Но вот засовы сняли и дверь приотворилась. В щели показалось злобное хитроватое лицо тюремщика, он заговорил на кронианском наречии, которое ему волей-неволей давно пришлось освоить.

— Тебе небось хочется прогуляться, а?

— Если выпустишь.

— Ну, может, и выпущу. У тебя ничего для меня не найдется?

— Ты же знаешь, что нет.

— Ни одного посетителя. Ни одна милашка не принесет подарочка славному смотрителю, то есть мне Ты такой симпатичный парнишка, и никого у тебя нет, меня это просто убивает.

— Я ведь говорил тебе, мне небезразлична одна дама. Ты обещал разузнать о ней, если удастся.

— Я старался услужить тебе. Пытался выяснить, повсюду расспрашивал насчет твоей бабенки. А что я получу за все труды?

— Сапогом по морде, когда обстоятельства изменятся.

— Мерзкие слова. Мерзкие. — На лице тюремщика заиграла довольная ухмылка. Теперь у него появился повод сделать гадость или ничего не рассказывать.

Фенсер взял себя в руки и сменил тон:

— Прошу прощения. У меня есть вещица, которая, быть может, придется тебе по вкусу. Я зашил ее в рубашку и сберег.

— Уловка не из новых. Золото?

— Золотой пятипенсовик.

Тюремщик сплюнул:

— На него и кружки эля не купишь.

— Можно и купить. Смотря куда ты за ней пойдешь. Во всяком случае, больше у меня ничего нет.

— Ладно. Давай сюда.

Фенсер отдал ему последний пятипенсовик и, увидев, как тот скрылся под засаленным шарфом тюремщика, испытал лишь чувство полной завершенности. И с тем же ощущением воспринял известие, которое тот сообщил ему:

— Женщина по имени Илайива — ты называл то место черным домом. Так?

— Так.

— Мертва.

Фенсер не воскликнул «Нет!» и даже не откликнулся эхом.

Но сам тюремщик не без умысла повторил:

— Мертва, говорю. Она повесилась. А кое-кто брешет, будто она болиголова напилась со… э-э-э… «согласно классическим традициям». Дело замяли, куда годится взять и выкинуть такое — верно? — а ведь один из наших щеголей-полковников как раз собирался у нее поселиться. С каким трудом я выудил все это из проклятой маленькой вонючки, из горничной, а она все кривлялась и ломалась, как у них, у южанок, водится…

Тюремщик ушел, позабыв о привилегиях узника и так и не выпустив его на прогулку, впрочем никому теперь уже не нужную, а Фенсер сел на пол и прислонился спиной к проломленному бочонку. Находясь в тюрьме, он всякий раз выбирал это место, чтобы присесть. Он стал глядеть на пол, расчерченный полосами света и тени, как шахматная доска; на передвигавшихся по ней, словно шахматные фигуры, тараканов. А что еще оставалось делать?

На протяжении следующего месяца я видела этот сон с некоторыми вариациями раза три-четыре, а может, и того больше. Мне так и не удалось выяснить, во всем ли он соответствовал действительности. По-моему, это вовсе не исключено.

Как бы там ни было, теперь беспокойные сны просто наводнили собой дом. Будто в голубятне, звучали в нем воркование и стоны: застоявшееся лето наполнило его жаром, словно печку, в нем происходило брожение целого года.

А на улице, за неуместным частоколом стен и башен, забилась в схватках земля. Урожай поспел, начались неспешные роды, которые несли такое же наслаждение, как время сева. Всякий раз, когда из лопнувшей почвы вытаскивали богатые плоды или срезали охапку колыхавшихся колосьев, из чрева земли вырывался протяжный крик, в котором не было ни ярости, ни боли.

Обитателям Гурца хотелось, чтобы я все увидела. И я всякий раз покорно исполняла их желания и ездила повсюду, стремясь отчасти загладить вину за вторжение солдат, моего призрака, юга — зная, что по какой-то непонятной причине несу ответственность за случившееся. И снова, как прежде, смирные пони возили меня в игрушечной колеснице по дорожкам среди полей с хлебами и ступенчатых террас виноградников. «Взгляните, вот желтый виноград, из которого делают топаз, надо вам посмотреть в этом году, как его давят. А вот зеленые и розовые кисти — из них выходят десертные вина, которые ставят при подаче мясных блюд, а здесь — самый светлый из сортов зеленого винограда, из него получается прозрачное белое вино, его можно пить даже в одиночку, настолько оно славное. Тут стоят хлеба, и, кажется, они не ниже березок и дубков, высаженных на защитной лесополосе; их пушистые султаны уже скошены». Люди, что трудятся на моих полях, обнажены до пояса, и смуглые плечи женщин сверкают, как продетые в уши золотые кольца, а спины мужчин под стать недавно отлитой бронзе.

• Предыдущая
• 65/123
• Следующая