Героиня мира - Ли Танит - Страница 6

• Предыдущая
• 6/123
• Следующая

Мы обе заснули, когда закончился тот ночной обстрел, и непомерная звенящая тишина, повергающая в глухоту и ужас, заволокла слух.

Город изменился. Став частью кошмара, он приобрел соответствующие вид, запах и звучание. Все время висел дым, прозрачный, как пыльца, а зачастую сгущавшийся до консистенции муки. Из окон верхнего этажа было видно, как он укрывает части города и они исчезают. Временами дым застилал все кругом. На улицах появились кузни, где металлическую посуду и колокольчики перековывали на ножи и дробь, часть дыма исходила оттуда. Бесконечно дымились здания, пораженные снарядами. Копоть продолжала вздыматься в небо по прошествии часов и дней, а затем орудия наносили удар новым зданиям. В заброшенных домах возникали пожары. Пушки непрестанно обстреливали окраины, где, как говорили, остались лишь воры, шнырявшие по подвалам, да бродячие собаки, прятавшиеся от мясников. Потому что — и об этом я тоже слышала — теперь в продажу поступило собачье мясо, и за него просили немалые деньги, а в самых лучших ресторанах подавали конину и воробьев. Уже давно, едва уловив первые намеки, я совсем перестала есть мясо, хотя, судя по материальным условиям тетушкиной жизни, мне кажется, на красивых тарелках скорей всего подавали баранину или домашнюю птицу. Богачи и те, кто имел хорошие связи среди военных, еще не ощутили всех тягот. Но в трущобах уже начали ловить крыс.

— А их полно, — сообщил рассказывавший об этом слуга. — К тому же, детка, что за разница между несчастным кусочком бедной прирезанной овечки и дохлой кошкой. Сходили бы вы, мисс, на скотобойню, поглядели бы, что там творится.

Слуги начинали приобретать реальные очертания и колорит. Все-таки это не заколдованные куклы. Некоторые махнули рукой на боязнь оказаться уволенными и потерять жалованье и сбежали. Оставшиеся вели себя необычно, стали неряшливы и важно расхаживали по дому, хотя в присутствии Илайивы сохраняли прежнюю угодливость и покорность. Она не делала им замечаний то ли в силу ума, то ли из безразличия. Когда ее не было — большую часть времени она проводила за украшенной наядами дверью — эти хамелеоны вновь приобретали окраску кошмара.

Запах горения и трута, назойливый запах пороха стал ароматом города. Рано-рано по утрам кое-где в тетушкином саду поблескивали капли росы. Лето, как и враг, подходило все ближе. Лето разбудило цветы, но цветы казались запыленными и обугленными. Роса походила на ртуть. Если шел дождь, от него пахло гарью, словно он выливался из грязного дымохода. Я боялась за воробьев в саду. Нашли ли они в нем прибежище от рогаток, угрожавших им на оголодавших улицах? Разве не пыталась одна из горничных, которую обучил этому братец, сбить их обернутыми в носовой платок камнями? Или это вранье, послужившее пищей для пересудов?

Давным-давно в другом мире у нас была милая кошка. Она состарилась и мирно скончалась, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Как я горевала. А теперь порадовалась. Иначе они забрали бы нашу кошку. Они запекли бы ее в пирог.

Громыхание и крики составляли звучание города. И отчаянный цокот копыт по Форуму Хапсид. Однажды днем я увидела, как роты всадников из полка Орлов и полка Черного Буйвола промчались по нему галопом. Впоследствии всех коней, вероятно, пустили на мясо, и я замечала только, как пьют солдаты из отряда ополченцев с разодранными в клочья красными лентами через плечо.

Среди бойцов, сражавшихся у стен города, и жителей окраин, пострадавших при обстрелах, имелись убитые и раненые. Пантеон переоборудовали в большой госпиталь. Владельцев домов обязали размещать у себя раненых. Вполне возможно, что сосну из тетушкиного сада срубят на дрова, поскольку в городе истощились запасы жидкого горючего и угля.

Иной раз по ночам, когда не было обстрелов, в городе наступала абсолютная тишина. Театры уже давно закрылись.

Прошло два месяца осады.

В то утро мне принесли воды для купания, чем теперь зачастую манкировали. Одна из служанок — наверное, подумалось мне, та, что просидела со мной ночь во время первого артобстрела, — положила возле моей постели сморщенное яблочко. Я съела его, хоть и потеряла прежний аппетит От этого убогого плода повеяло пьянящим ароматом утраченного уюта, паданцами из сада в деревне, куда под конец лета увозила меня на несколько недель мама Еще там было похожее на сливки молоко и мед. При этой мысли у меня заурчало в животе Однако мой мозг не сохранил тесных связей с другими органами тела Его занимали две танцующие марионетки, блистательные, как драгоценные каменья.

К тому времени, когда я собралась помыться, вода остыла. Я двигалась в такт с биением колокола, чей медленный и мерный звон доносился из какого-то храма в городе; скорей всего, он звонил по погибшим.

Я сидела на ковре в комнате для игр, когда у входной двери послышался неясный шум. Мне удалось расслышать мужские голоса, стук каблуков и даже бряцанье шпор. Военные; быть может, даже бойцы настоящей армии, еще оставшиеся в городе и руководившие обороной. Они явились, чтобы срубить сосну или выполнить еще какое-нибудь кошмарное задание.

Что-то вызвало во мне желание взглянуть на них, на военную форму; воспоминание. Я вышла: по лестнице поднимался офицер, майор из полка Орлов, и лицо его показалось мне знакомым, будто картина из чужого дома.

Увидев меня, он остановился и выбранился.

— Арадия?

Я кивнула. Меня и вправду так зовут.

Он сошел с лестницы и по коридору направился ко мне. Когда он оказался совсем близко, я попятилась к окну. В последнее время никто не протирал стекол, они запачкались. И все же света достало, чтобы рассмотреть его. Красивая форма обтрепалась, покрылась пятнами, галун отпоролся, на сапоги налипли комья грязи. Прекрасные густые волосы, промасленные и продымленные, липли к голове, открывая желтоватое лицо. Он сохранил свою исключительность, но постарел на десять лет. Ему рассекли щеку, и на месте раны образовался лиловый струп, а левая рука была обмотана грязными бинтами. Из всего, что я помнила, остались лишь его глаза, асимметрично расположенные, разной формы, горящие и загадочно-тусклые.

— Ты знаешь, кто я такой? — Помолчав, он похлопал рукой по эполетам, указывавшим на его ранг. — Война способствует скорому продвижению по службе. А завтра, как знать? — Он рассмеялся. Этот фальшивый смех тоже оказался мне знаком. Затем он взял себя в руки. — Не могу выразить, до чего мне жаль. Мы провели на стенах два месяца. — Во взгляде сквозило сдерживаемое до поры до времени омерзение, навеянное двумя месяцами, стенами и чем-то еще. Тусклый, бледный накал в глазах, окруженных со всех сторон тенями. Мои глаза, смотревшие на меня из зеркал, выглядели теперь так же. Как интересно наблюдать их на чужом лице.

За последнее время мой слух приобрел болезненную остроту, и я услышала, как наверху тихо отворилась резная дверь комнаты Илайивы. Наверное, ей доложили Он тоже услышал и сказал:

— Извини меня. — Он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице.

Сама не понимая почему, я отправилась следом за ним, как и в прошлый раз. Фенсер. Ненужное бессмысленное имя пришло на память. Я услышала, как они разговаривают друг с другом вдалеке, под лестничным сводом; вот так же я слышала их разговор в тот вечер, когда он обедал у нас. Но их голоса и слова переменились. А может, другими стали его слова и голос.

— Илайива, я оказался здесь по службе. И ни по какой иной причине. Нет ли у вас в чем-нибудь нужды? Предупреждаю: еды осталось мало, есть лишь немного славного вина для друзей.

Она ответила, что ни в чем не нуждается.

Он сказал:

— Это хорошо. Это славно, — а затем — Что ты намерена делать с девочкой?

Она либо ответила жестом, либо промолчала.

— Когда ты сообщила ей?

— Я ни о чем ей не сообщала, — сказала она.

Так ясно донеслись до меня ее слова, будто звон серебра в воздухе. Холодные-прехолодные струйки их речей стекали на меня.

— Ты… не сказала ей? Но ведь она в таком положении.

• Предыдущая
• 6/123
• Следующая