Постепенное пробуждение - Левин Стивен - Страница 11

• Предыдущая
• 11/33
• Следующая

В некоторых переводах йогических текстов мы слышим о «контроле над умом»; и это склоняет нас к мысли, что нам надобно оттачивать эту критическую способность контролировать ум. Но осуществлять подлинный контроль – это значит отпустить. Свободны мы, когда отпустили и не держим, потому что ничто возникающее тогда не в состоянии на нас повлиять – ни гнев, ни жадность, ни страх; и в нас нет ничего, на что они могли бы налипнуть.

Когда мы наблюдаем ум, не вынося суждений, мы ясно видим различие между думанием и следящей мыслью. Следящая мысль представляет собой отпускание, неудерживание содержания, когда мы осознаем процесс, видя пространство вокруг каждого объекта ума. Думание же – это погружение прямо в самую карму, которая порождает думу, объект, которая подкрепляет свою активность и в то же время усиливает свою способность вызывать отождествление и реакцию в будущем.

Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Чем больше мы будем пускать в ход на других деятельность своего критического ума, тем более усиленно критический ум будет поощряться к высокой оценке каждого из наших действий. Лучшим средством растворения критического ума окажется простое его узнавание без ценностного суждения, едва он возникнет.

Несколько лет назад я заметил, что в общественных местах ум у меня частенько начинает судить незнакомых людей, находящихся рядом в комнате. Это был машинальный процесс, – и довольно надоедливый; он был взращен в течение многих лет культом соревнования и сравнения. Казалось, таков был мой особый способ удерживать присутствие в комнате. Как ни смехотворно, но большую часть времени дело обстояло именно так; особенно заметным это бывало в ресторанах, когда я прислушивался к людям за соседними столиками. Я относился весьма критически к их способу общения, к тому, кем они, по моему мнению, считали себя. Я отмечал, насколько я, по моему убеждению, был выше их.

Ум, как будто погруженный в гипноз, непрерывно упражнял свою критикующую способность.

И вот я стал наблюдать его, не подавляя; я просто отмечал то, что он делает. Я наблюдал, как он одним махом оскорбляет меня и сидящих рядом людей. По мере того, как я работал с этим судящим качеством, я стал видеть, как осознавание и растущее чувство космического юмора пробиваются сквозь это довольно липкое состояние ума и чем дальше, тем больше ослабляют его власть. Я чувствовал, как слабеет его голос, как он теряет свое могущество. Хотя иногда я все еще замечаю, как мой ум судит разговор за соседним столом, эта активность ума оказывает на меня меньшее влияние. Я наблюдаю, как ее привычная инерция истощается.

Бывают моменты, когда мы свободны от внутренней борьбы; бывают и другие, когда подспудное течение обусловливания настолько усиливается, что мы опять втягиваемся в суждения. Когда голос осуждающего ума будет особенно громким, у нас появится возможность снова открыть силу прощения самих себя. Открытость, порожденная прощением самих себя, настолько велика, что она рассеивает напряженность критического ума. Вместе с добротой к самим себе мы развиваем сочувствие к тем трудностям, которые возникают во время постепенного пробуждения. Мы испытываем глубокое уважение к процессу, который раскрываем, и медленно понимаем. Мы видим, что осуждать себя за то, каковы мы есть, – все равно, что осуждать небо за погоду или море за приливы и отливы. Приятие себя и обширное осознавание позволяют нам переживать нашу драгоценную жизнь такой, какова она есть, без осуждения, которое вызывает раскол. Если быть добрыми и пробужденными по отношению к самим себе и освободиться даже от чувства никчемности – это открывает нас для нашей целостности.

Личность, которую нам больше всего хочется любить, – это мы сами; но когда мы пытаемся обратить на себя любовь, – может быть, при помощи какой-то медитации, в которой культивируем это качество, или же в ходе нашей повседневности – мы обнаруживаем, что иногда не считаем себя заслуживающими любви. Мы видим, как возникающее сомнение в себе препятствует этой любви; это – некая помеха, которая, как становится понятно, присутствует в известной мере почти постоянно. Все это – чувство никчемности, которое мы носим за собой, как облако. Оно нас слепит, и мы не видим своей красоты. Я вижу, как для некоторых, прекраснейших созданий, которых я знаю, их чувство своей никчемности оказывается самым жгучим пламенем, с которым им приходится работать.

Откуда же берется это чувство никчемности? Дело, кажется, обстоит так: нам велят не доверять своему естественному бытию, учат такому недоверию; мы им обусловлены. Это результат того, что мы отворачиваемся от самих себя, что мы научились не доверять самим себе. Вот простенький пример. В раннем детстве, неуверенно шагая по полу, мы можем почувствовать, что хочется писать – и писаем прямо на пол. Тут же к нам подходит мама или папа и говорит: «Нет, нет! Нехорошо, так не делай!» А ведь мы ничего и не делали, мы только пустили струйку; просто через нас что-то естественно проявилось. Но вот это событие каким-то образом оказалось «нехорошим»! Оно заставляет нас все чаще сомневаться в своей естественности.

С возрастом мы приучаемся заботиться о себе, приучаемся к ответственности. Нас побуждают к тому, чтобы мы были какими-то особыми людьми, достойными похвалы, выдающимися. И в течение курса обучения тому, как укрепить свою отдельность, нам, детям, вполне естественно в большинстве своем случалось солгать или что-то украсть. Возможно, мы лгали, чтобы защитить свою «особенность», чтобы соответствовать какому-то предполагаемому нашему образу, чтобы замаскировать свое естественное своеволие, чтобы стать кем-то, кем мы не являемся, – просто так, как иногда мы можем что-то украсть, чтобы насытить себя тем, что нам хотелось бы иметь.

Ребенку говорят только, чтобы он не крал и не лгал; но никогда не говорят, как. Наша естественность обвиняется. Наше недоверие к себе подкреплено чувством, что мы – единственные люди, которым случилось солгать или украсть, что в нас скрыты какие-то глубокие недостатки.

И вот большую часть времени внутри нас звучит этот критический, осуждающий голос, комментирующий то, что мы делаем, и то, как мы это делаем, указывающий нам, что мы не соответствуем среднему уровню, что мы недостойны любви. Мы как-то приходим к мысли, что любить самих себя – неподобающее дело, что мы недостойны любви к себе, а все потому, что мы утратили эту естественную любовь, естественное самоуважение.

Достаточно упоминания, что именно это чувство никчемности поддерживает «я». Нам не приходится сражаться с «я», сокрушать его. Большая часть того, в чем мы видим мотивацию «я», приходит от чувства никчемности. Когда же чувство никчемности отпадает, опора для «я» значительно уменьшается. «Я» – это не какая-то сущность, выступившая на завоевание мира; большая часть мгновенных вожделений, которые мы называем «я», являет собой механизм восполнения, старающийся опровергнуть никчемность: это не столько старание показаться великим, сколько старание не показаться дураком. Мы полагаем, что, если будем кем-то особенным, это компенсирует нашу неадекватность, покажет, что у нас на самом деле все в порядке.

Когда же мы освобождаемся от этого чувства никчемности, когда мы прощаем себе даже это, тогда не остается никого, кто пытается что-то доказать. Тогда вся структура «я» начинает рассыпаться, тогда она раскрывается для большей любви и примирения с собой. Когда появляется самоосуждение, мы осторожно стараемся отпустить его. Вполне возможно, что следующей мыслью будет: «О, я не могу сделать этого, это потворство себе. Я не должен позволять себе этого!» – что опять-таки будет проявлением того убеждения, что нам нужно контролировать себя, что мы не в состоянии доверять себе. Наше чувство недоверия к своему естественному бытию приобрело такую силу, поддерживается такой значительной частью общества, что многие люди от всего сердца соглашаются с тем, что нам нельзя доверять себе.

• Предыдущая
• 11/33
• Следующая