Соборяне - Лесков Николай Семенович - Страница 60

• Предыдущая
• 60/75
• Следующая

– Ишь, ишь!.. А кто же тут трус? – вмешался Захария.

– Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы ведь со старшими даже хорошо говорить не можете: заикаетесь.

– Это правда, – подтвердил отец Захария, – я пред старшими в таковых случаях, точно, заикаюсь. Ну а ты, а ты? Разве старших не боишься?

– Я?.. мне все равно: мне что сам владыка, что кто простой, все равно. Мне владыка говорит: так и так, братец, а я ему тоже: так и так, ваше преосвященство; только и всего.

– Правда это, отец Захария? – пожелал осведомиться преследующий дьякона лекарь.

– Врет, – спокойно отвечал, не сводя своих добрых глаз с дьякона, Бенефактов.

– И он также архиерею в землю кувыркается?

– Кувыркается-с.

– Никогда! У меня этого и положения нет, – вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. – Да мне и невозможно. Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад. У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.

– Это ты про меня, что ли, говоришь? – спросил лекарь.

– С какой стати про тебя? Нет, не про тебя.

– Так про кого же?

– Ты давно ли читал новые газеты?

– А что ж там такого писали? – спросила, как дитя развеселившаяся, гостья.

– Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по всей России для царской певческой басов выбирать. В генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей все равно что ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.

Дьякон затруднялся продолжать, но лекарь его подогнал.

– Ну что ж далее?

– А далее, этот царский регент теперь пятую неделю в нашем городе находится, вот что! Я и вижу, как он в воскресенье войдет в синей сибирке и меж мещанами и стоит, а сам все меня слушает. Теперь другой на моем месте что бы должен делать? Должен бы он сейчас пред царским послом мелким бесом рассыпаться, зазвать его к себе, угостить его водочкой, чаем попотчевать; ведь так? А у меня этого нет. Хоть ты и царский регент, а я, брат, нет… шалишь… поступай у меня по закону, а не хочешь по закону, так адью, мое почтенье.

– Это он все врет? – отнесся к отцу Захарии лекарь.

– Врет-с, – отвечал, по обыкновению спокойно, отец Захария. – Он немножко выпил, так от него уж теперь правды до завтра не услышишь, все будет в мечтании хвастать.

– Нет, это я верно говорю.

– Ну, полно, – перебил отец Захария. – Да тебе, братец, тут нечем и обижаться, когда у тебя такое заведение мечтовать по разрешении на вино.

Ахилла обиделся. Ему показалось, что после этого ему не верят и в том, что он не трус, а этого он ни за что не мог снесть, и он клялся за свою храбрость и требовал турнира, немедленного и самого страшного.

– Я всем хочу доказать, что я всех здесь храбрее, и докажу.

– Этим, отец дьякон, не хвалитесь, – сказал майор. – Особенно же вы сами сказали, что имеете слабость… прихвастнуть.

– Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я всех здесь храбрее.

– Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца трус находит, а другой раз трус чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это были такие примеры.

– Ничего, подавай.

– Да кого ж подавать-с? Позвольте, я лучше пример представлю.

– Ничего, представляйте.

– У нас, как я с Кавказа перевелся, – начал майор, – был полковник, превеселый начальник и службист. Саблю золотую имел за храбрость. Делали мы Венгерскую кампанию в сорок восьмом году. Ночью нужно было охотников послать, а тут попойка шла. Полковник и говорит: «Сколько охотников?» Адъютант отвечает: «Сто десять охотников». – «Ого! – говорит полковник, а сам в преферанс играет. – Это, говорит, много. Нет ли между ними трусов?» Адъютант говорит: «Нету». – «А если есть?» – «Не надеюсь, говорит, господин полковник». – «А нуте-ка, говорит, соберите их». Собрали. «Ну-ка, – говорит полковник, – попробуем. Кто самый храбрый? Кто за старшего?» Такой-то, Сергеев там что ли, или Иванов. «Позвать, говорит, его сюда. Ты за старшего идешь?» – «Я, говорит, ваше высокоблагородие». – «Ты не трус?» – «Никак нет, говорит, ваше высокоблагородие». – «Не трус?» – «Нет». – «Ну, если не трус, потяни меня за ус». Солдатик стал, да и ни с места, и оробел. Кликнули другого, и другой тоже, третьего, и третий, и пятый, и десятый. Все трусами в этот раз оказались.

– Ах, лукавый его возьми! Вот выдумщик! – воскликнул весело Ахилла. – «Трус, потяни меня за ус!» Ха-ха-ха!.. Это отлично! Капитан, пусть, друг, тебя учитель Варнава за ус тронет.

– Охотно, – отвечал капитан.

Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками над его трусостью, и он согласился.

Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан Повердовня сел на этот стул и подперся в бока по-кавалерийски.

Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.

Ахилла поместился у самого плеча Варнавы и наблюдал каждое его движение.

Учитель пыхтел, мялся, ежился и то робко потуплял глаза, то вдруг расширял их и, не шевелясь, двигался всем своим существом, точно по нем кверху полозьями ездили.

Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря:

– Да чего же ты, дурачок, испугался? Ты не бось: он не укусит, не робей.

И с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно поправил ими набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил:

– Ну, хватай его сразу за ус!

Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил.

– Ну так ты трус, – сказал Ахилла. – А ты бы, дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех!

Варнава посудил и расслабел еще хуже. А Повердовня сидит как божок и чувствует, что он «душа общества», и готовит обществу еще новый сюрприз.

– Ты трус, братец, трус. Презренный трус, понимаешь ли, самый презренный трус, – внушал на ухо учителю Ахилла.

– Что ж это, нехорошо: гости ждут, – замечал майор.

Препотенский подумал и, указав пальцем на исправника, сказал:

– Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.

– Нет, ты не его, а меня, – настаивал Повердовня и опять засерьезничал.

– Трус, трус! – опять шепчут со всех сторон. Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой робости даже страшен становится.

Прежде всех это заметил близко за ним наблюдавший Ахилла. Видя острое сверкание глаз учителя, он кивал исправнику отойти подальше, а Захарию просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал:

– Не стойте около него, отец: видите, он мечтает.

Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая рука труса шевельнулась, отделилась и стала подниматься тихо и медленно, но не к усам капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника.

Это постоянное стремление Варнавиной руки к исправничьей физиономии заставило всех улыбнуться.

– Черт его, братцы мои, знает, что в нем такое действует! – воскликнул Ахилла и, обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил: отойди, мол, а то, видишь, человек смущается.

Но в это же краткое мгновенье Препотенский, зажмуря глаза, издалеча коснулся усов Повердовни: капитан на него страшно зарычал и неожиданно гавкнул по-собачьи. Варнава, не снеся этого, неистово вскрикнул и, кинувшись пантерою на исправника, начал в беспамятстве колотить кого попало.

Это был сюрприз, какого никто не ожидал, и эффект его был полнейший. Опрокинутая лампа, пылающий керосин, бегущие гости, ужас исправника и вопли Варнавы, отбивавшегося в углу от преследующего его привидения, – все это сделало продолжение пира невозможным.

Петербургская гостья уезжала, а Препотенский, хорошо знавший все ходы и переходы почтмейстерского помещения, пользуясь минутой проводов, бросился коридором в контору и спрятался там за шкафом.

• Предыдущая
• 60/75
• Следующая