Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль - Кальма Н. - Страница 43

• Предыдущая
• 43/120
• Следующая

Сын министра и монахиня! И оба — в Сопротивлении! Даня никак не мог все это сразу осмыслить. В таких случаях папа шутил: «Все смешалось в доме Облонских». Он усмехнулся, вспомнив эту фразу, с которой начинается первая глава «Анны Карениной». Правда, все смешалось. Война!

Но вот снова звон колокольчика внизу, и перед Даней знакомый серо-синий шарф, знакомое, до блеска выбритое, как тогда в саду Тюильри, лицо. Да, это Сергей. Но он не один. С ним высокий изможденный человек, которого он зовет капитаном.

— А, ты здесь, Даня! — говорит Сергей.—Видишь, я обещал встретиться, и мы встретились. Вот товарищ, которому ты будешь нужен.

— Вы обещали, что скоро возьмете нас в настоящее дело,— говорит дрожащим голосом Даня — Мы же здесь просто изводимся...

— Скоро будешь при деле, не волнуйся,— смеется Сергей.— Сегодня я буду переводить, если понадобится, а потом ты будешь помогать капитану сговариваться с французскими товарищами. Это тоже сейчас очень нужная работа.

Выходит Гюстав, тащит всех в спаленку сестер.

«Наверно, долгую дорогу прошел этот капитан, прежде чем попал сюда»,—думает Даня, участливо глядя на запавшие щеки капитапа. Однако капитан полон энергии, он не желает ни минуты отдыхать, он настаивает на немедленной работе. Действовать! Действовать! Бороться!

— Мы не можем напрасно терять время, каждая минута для нас драгоценна.— Его хрипловатый слабый голос внимательно слушают все.— Я думаю, надо как можно скорее создать штаб, организовать здесь, во Франции, советские партизанские отряды. И чтобы штаб руководил этими отрядами, их боевыми действиями...

Да, да, поскорее создать такой штаб, поскорее организовать советские партизанские отряды, думает Даня. И капитан с Даней, конечно, отправятся в эти отряды, будут сражаться. Переводить? Конечно, Даня будет переводить для капитана, он все для него будет делать, потому что капитан — советский боец, потому что он возьмет его с собой. А потом, когда они завоюют победу, они вместе вернутся домой.

— Что с тобой? О чем ты мечтаешь? — Николь низко склоняется над ним.— Ты что, заснул? Они зовут тебя. Нужно что-то перевести.

9. В ПАРИЖЕ ГОРЯЧО

Она не ездила верхом с самого детства, с тех чудесных дней в окрестностях Альби, куда ее и Николь увозили на лето родители. Впрочем, старый добродушный першерон, на которого ее тогда сажали, был скорее похож на широкий волосяной диван, чем на лошадь.

А тут нервный горделивый конь с челочкой между чутких ушей, нетерпеливо перебирающий ногами в белых чулках! Она и понятия не имела, как к нему подступиться, как взобраться в седло. И при этом, ах, при этом на ней такой прелестный, стилизованный под жокейский, верховой костюм, штаны в обтяжку, лакированные ботфорты! Она непременно, ну непременно сейчас, сию минуту позорно свалится с лошади под взглядами всадников, гарцующих по Булонскому лесу.

— Только не трусить,— раздается негромкий голос Гюстава.— Встань лицом к лошади. Возьми в левую руку повод, а правой берись за холку. Теперь поставь левую ногу мне на ладонь. Да, да, именно на ладонь. Хоп! Да ну же, не бойся. Поскорее, на нас смотрят...

Жермен нерешительно ставит ножку в лакированном ботфорте на подставленную руку Гюстава. Миг — и она в седле. Лошадка норовисто встряхивается, но повод у Жермен в руках, и ноги ее прочно вошли в маленькие серебристые стремена.

— Оттягивай книзу каблук, плотнее прижимай ноги к лошадиным бокам. Лошадь послушная, я на ней ездил. Захочешь повернуть вправо, тронь бок лошади правым шенкелем,— учит все так же тихо Гюстав.

Утреннее солнце золотыми стрелами пронзает дорожки Булонского леса. Пахнет горячим лошадиным потом, примятой травой, еще мокрыми от росы деревьями. Пахнет летом, свободой, радостью жизни. Жермен в упоении. Легкий жокейский картузик сполз на затылок, губы закушены, пылают щеки. Крылатая, волшебно быстрая лошадь несет Жермен. Свистит в ушах ветерок, и Жермен — слышите, слышите все! — Жермен едет, как заправский всадник, чуть согнувшись, крепко держа в левой руке повод. И рядом Гюстав, тоже элегантный, в серых клетчатых бриджах, черном пиджаке и шапочке на медных волосах. Жермен чуть скосила глаза, увидела восхищенный, любящий взгляд Гюстава. На миг и она и он забыли, для чего они здесь в этот час, зачем затеяна эта верховая прогулка н весь этот маскарад. Сейчас они по виду ничем не отличаются от той «золотой» молодежи, что гарцует ио утрам В Булонском лесу. О, этим маменькиным сынкам и дочкам ридочем война, оккупация, голод, гибель миллионов людей! Их девиз — «Нас это не касается». И еще: «Живой трус лучше мертвого героя». Низкие, подлые девизы!

— Посадка неплоха. Держись уверенпее, я рядом,— слышцт Жермен.

Гюстав склонился к ней, возле самой щеки Жермен его волосы, отливающие медью. Мгновенное желание коснуться губами этих волос.

Но именно в это мгновение Гюстав отшатывается, успевает сказать:

— Внимание! Он!

Навстречу им из боковой аллеи выезжает блестящая кавалькада. Впереди на рослой рыжей кобыле немецкий офицер, лицо которого известно каждому парижанику. Это комендайт Большого Парижа, личный друг рейхсминистра Геринга, доверенное лицо Гитлера — гаулейтер барон фон Шаумбург со своими многочисленными подчиненными и адъютантами.

Молодые всадники поравнялись с Шаумбургом, но тот нб обратил внимания на встречных — был занят разговором с одним из офицеров.

— Восемь часов двадцать минут. Значит, он выезжает со двора своей виллы в восемь пятнадцать, — засекает время по своим часам Гюстав.— Теперь еще несколько кругов по лесу. Нужно выяснить, когда он кончает прогулку. Ты пересчитала охрану?

— По-моему, шесть человек,—шепчет Жермен.—Рядом с ним полковник авиации и адъютант. Охрана ехала чуть поодаль.

Жермен старается выглядеть хладнокровной. Только что, сию минуту, она видела в нескольких шагах от себя главного палача Парижа.

Это по приказу фон Шаумбурга расстреливают на холме Мон-Валерьен французских патриотов, увозят людей в лагеря смерти, арестовывают, разлучают жен с мужьями, родителей с детьми. Это он преследует, уничтожает всех, кто борется с фашизмом. И это ему партизаны Парижа вынесли смертный приговор.

Все это знает Жермен. Она не знает еще, когда и кто приведет приговор в исполнение. Она — только маленькое звено в этой цепи мстителей за народ.

— Ты не заметила, на нас обратили внимание? — спрашивает Гюстав, погруженный в какие-то расчеты.

— Кажется, не больше, чем на других.

— Тогда — за ними. Только не приближаться.

Еще шесть кругов по лесу. Всадников все больше. Кажется, солнце пригнало сюда всех прожигателей жизни. Это очень на руку Гюставу и Жермен. Она знает: сейчас, во время прогулки фон Шаумбурга, за каждым деревом засели полицейские и охранники. За каждым всадником наблюдают, его «фиксируют». Но эти двое так заняты флиртом, так нежно склоняются друг к другу, так непринужденно смеются...

— Восемь пятьдесят три. Они возвращаются,— опять регистрирует Гюстав.— У виллы его ждет машина. Сейчас он поедет в комендатуру.

— Наши там? — чуть слышно спрашивает Жермен.

— И там и по всему его пути.

И правда, если бы в это утро вы вздумали пройтись по улице Николо, вы могли бы вдруг приметить в очереди у булочной долговязого вихрастого подростка в больших, не по росту, туфлях. Вы без труда узнали бы «Последние в жизни», на этот раз старательно залатанные и начищенные. Да, Николь здесь, у булочной. Магазины в Париже теперь открываются очень поздно, не раньше часа, двух: нечем торговать. Но очереди выстраиваются с утра, и у Николь полная возможность наблюдать. Очередь похожа на гигантскую змею анаконду; голова ее скрыта наружными дверями булочной, а хвост растянулся по всей длине тротуара. Змея все растет и растет, маленькие группки людей подбегают, приклеиваются, смешиваются с другими, и пресмыкающееся все время чуть колеблется, извивается, точно рябь пробегает по его длинному телу. Николь не сводит глаз с улицы. Без такси, без машин у тротуаров, без обычной нарядной парижской толпы улица выглядит мертвой. Душа покинула город. И только рядом, над входом в красивый особняк, лениво полощется на ветру огромный флаг со свастикой. Николь не думает о том, что свастика охватила цепкими лапами почти всю Францию, что в этих лапах бьются и задыхаются множество стран. Сейчас именно эта свастика на соседнем доме терзает сердце Николь как символ унижения Франции. Ей больно за Париж, за ее Париж. И солдат, который марширует с автоматом вдоль особняка, и другие немцы, проходящие в своих сине-зеленых мундирах мимо людей в очереди,—все то же: унижение, рабство, позор города, позор народа.

• Предыдущая
• 43/120
• Следующая