Три горы над Славутичем - Хотимский Борис Исаакович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/32
• Следующая

Плешивый старик бойко лопотал по-славински и на вопросы Власта твердил одно: дескать, послан неким ромейским вельможей, которого обидел базилевс, послан передать великому славинскому князю в подарок золотую цепь с медальоном, где упрятано потайное письмо.

— Не вижу никакого письма, — строго промолвил Власт, вертя в руках цепь и разглядывая подвеску. — Все ты брешешь, старик! Свою плешивую голову спасти желаешь. А я не люблю, когда мне в глаза брешут. Не люблю! Уразумел?

Ромей повалился к расшитым княжеским сапогам на кованом каблуке. Молча ждал, только видно было, что дрожит мелко.

— Как же мне быть с тобой, брехуном? — продолжал Власт, явно наслаждаясь и трусливой покорностью схваченного, и собственным гневным голосом. — Продать тебя разве? Так никто ведь не купит мозгляка такого. Или отпустить на волю — за снятое с тебя серебро да золото? А оно и так уже мое теперь. И не лазутчик ли ты ромейский? Только я ведь не дурень — отпускать лазутчика. Так повелю-ка я своим боярам допросить тебя прилежно, чтобы правду сказал. А уж после принесем тебя в жертву Световиту, четырехликому богу нашему. Что скажешь мне на это?

Старый ромей, продолжая мелко дрожать у княжеских сапог, теперь к тому же побледнел, как выстиранная сорочка, и попросил позволения только дотронуться перстами к золотой подвеске.

— Ну, так и быть, дотронься, — смилостивился грозный славинский князь, одной рукой покручивая свой темно-русый ус, а другой протягивая старику цепь с подвеской. — Перед казнью одно желание положено дозволять.

Ромей едва дотронулся — подвеска тихо щелкнула и раскрылась, будто клюв птенца неоперенного, когда он с писком просит червяка у прилетевших на гнездо родителей своих, ничего иного не желая пока в жизни. И выпал из раскрывшейся подвески многократно сложенный листок пергамента. Изумленный Власт взял поданный гриднем пергамент, развернул, увидел мелкие тесные письмена с обеих сторон и передал одному из бояр, знавшему ромейскую грамоту.

— Читай! И пересказывай по-нашему.

Боярин читал — с превеликим тщанием, с запинками и остановками поначалу, но все более осваиваясь и пересказывая бойчее:

— «Власту, великому князю бесстрашных славинов… От свободного римлянина, который… которого незаслуженно обидел базилевс. Прости, великий и могучий князь, что имени своего до времени не называю. Ибо опасаюсь… опасаюсь, что слугу моего схватят… схватит ромейский дозор. И найдет это послание… тогда базилевс меня и близких моих не пощадит. Хотя и без того нанес нам обиды немалые. И потому тот, кто досаждает базилевсу, — мне первый друг. А ты, великий и могучий Власт, со своими бесстрашными славинами досаждаешь базилевсу чаще и лучше кого бы то ни было иного. И потому ты мне будешь самым первым другом, и я буду твоим верным другом. Во мне не сомневайся…»

— То всё одни слова, — заметил Власт. — Нет у меня веры ромейским словам. Знаю я ихнюю породу: что ни слово — то брехня!

— Внимай далее, княже, — сказал боярин и продолжал читать, теперь, освоясь, без запинки: — «…А чтобы ты не сомневался во мне, сильнейший и мудрейший из князей, я послал тебе в подарок сотню персидских коней и два воза с золотыми монетами, украшениями да посудой, там же множество ценных каменьев, а также шелковых и парчовых тканей, и сосуды с винами из моих погребов…»

— Где же все эти подарки? Только на пергаменте?

— Внимай, княже. Тут далее писано: «…Сказали мне, великий Власт, что ты не получил моих подарков. Потому что тех коней и те возы отбили себе анты князя Кия. Который, хотя и называл себя другом твоим, но давно уже тебе никакой не друг. Он возомнил себя первым и сильнейшим среди всех антов и славинов. Догони же его и отними мои подарки. Они предназначались Власту, а не Кию. Докажи, что не он, а ты первый и сильнейший. А сомневаешься ежели в моих словах, то ты ведь умный человек и сумеешь сам рассудить. Ежели бы Кий был тебе другом, то, услыхав от моих людей, что кони и возы посланы тебе, не стал бы их себе оставлять и от тебя утаивать, а передал бы тебе. Не так разве? Ты сам сумеешь рассудить и сделать, как тебе лучше. Желаю тебе новых славных побед над моим обидчиком и недругом базилевсом, а также над твоим обидчиком и недругом Кием».

На том послание кончалось.

Власт пришел в ярость. И все же понимал, не хватит у славинов конницы догнать и побить антские дружины. Но тут же подумал, что можно бы сговориться с кочующими у Понтийских берегов гуннскими племенами.

Что ж, получается, не зря душа его не желала принять этого хваленого Кия! Будто чуяла неладное.

Князь повелел не отпускать пока ромейского посланника, но и не обижать, кормить его и поить, а там видно будет. Тут же, не мешкая, созвал бояр и тысяцких, чтобы решить, кого и с чем отправить слами к гуннам за подмогой. И к прочим славинским князьям. Да заодно, не теряя часу, готовить в поход свою конную дружину…

Славины и гунны догнали замыкающих антов, когда головная дружина Кия приближалась уже к Днепровским порогам. Догнав, для начала потребовали воротить отбитый ромейский подарок — сто персидских коней да два воза с золотом, каменьями и прочим добром. Щек, который вел замыкающую дружину, ответил, что ничего подобного не ведает, и пускай славины спросят у самих гуннов: не они ли отбили тот подарок. Услыхав такой ответ, гунны осерчали и первыми начали сечу. За ними ввязались и славины. Поначалу потеснили было антов, отбили у них сколько-то возов с добычей и полоном, тут же начали делить, но при дележе меж собой не поладили. А тем временем подоспели, воротясь, конные дружины полян и россичей с самим Кием во главе. Тогда славины и гунны кое-как помирились и снова налетели — толпой несметной, как привыкли. Кий же выстроил своих антов по-новому, как перед тем на Истре против ромеев выстраивал: по краям от головной дружины два крыла, а за ними еще и запасная сила.

Не ведал тогда князь Полянский и не мог ведать, что пройдут века, утвердится его новый боевой строй и принесет потомкам антов не одну победу — на льду Чудского озера, на травах Куликова поля и во многих других славных сечах…

Об этот новый антский строй и расшиблись налетевшие тьмы славинов и гуннов, как расшибаются порой взбешенные валы соленых вод Понтийских о невозмутимые береговые камни.

Отщелкали, отсвистели свои вечерние песни соловьи. Только хоры невидимых цикад все еще не умолкали, да порой снова и снова подавали голос полуночники-соловьи. Ночь была привычно теплой, но едва ощутимая прохлада, прилетевшая от вод Боспора Фракийского, проникла сквозь затрепетавшую листву зарослей в сад. Император плотнее запахнулся в тонкий шерстяной плащ, накинутый поверх легкой туники, и продолжал шагать по плитам садовых дорожек, чуть задевая плечами ветви кустов — пора их подстригать, садовники избаловались — придется наказывать…

Его не смущали ни черные силуэты деревьев, ни неясные шорохи в их неподвижных кронах, сквозь которые кое-где проглядывали яркие бриллианты звезд — голубоватых, желтоватых, солнечно-белых. Единственное, чего Император в последние годы опасался, это внезапного покушения многочисленных недругов. Но сейчас он знал, что всюду: за кустами и деревьями, за каждым углом и каждой колонной, невидимые во мраке, несут свою верную службу его надежные гвардейцы-спитарии, привыкшие к ночным прогулкам «неусыпного» Императора, который денно и нощно трудится на благо своей державы. Спитарии ничем не выдадут своего присутствия, никак не помешают его раздумьям и никому не позволят помешать, никому не позволят приблизиться к его священной особе.

Но как не хочется думать о государственных делах в такую изумительную ночь! Тончайшие и неповторимые ароматы едва угадывавшихся во мраке разнообразнейших сортов роз отвлекали от забот, доставляли изысканное наслаждение…

Нет, он обязан думать! Если не он, то кто же? На кого ему опереться? Аристократы — опора ненадежная, коварная. Нужна иная опора — более зависимая от императорской воли. Нельзя бороться с врагами и править государством, если не найдешь в нем тех сил, которые поддержат каждое твое решение.

• Предыдущая
• 11/32
• Следующая