Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/107
• Следующая

— Только не спать, — предупредил Митька, — замерзнем.

— Угу, не будем… — сказал я как можно бодрее, хотя сам уже клевал носом.

Пурга постепенно стала затихать, становилось холоднее, мороз пронизывал до костей. Чтобы согреться и не уснуть, мы время от времени принимались за работу — углубляли свое гнездо, зарываясь дальше в солому.

К утру ветер совсем стих. Небо очистилось от туч, и на нем высыпало множество ярких мерцающих звезд. Луна, круглая, как буханка белого хлеба, висела прямо над нами. Ее обрамлял большой круг, похожий на радугу, только без ярких красок — одни желтые оттенки играли и переливались. Было красиво и немного страшно: такой круглой желтой радуги вокруг луны я никогда не видел. Чтобы развеять страх, я подумал: «Уже скоро утро, а она над самой головой, до рассвета и зайти не успеет. Интересно, куда же она девается днем?» Я спросил об этом Митьку. Он взглянул на луну, подумал и небрежно сказал:

— Успеет: вниз ей катиться легче, чем наверх подниматься.

На большой высоте прошел на запад самолет. Его мощный прерывистый гул медленно передвинулся по небу и затих.

— Наш тяжелый бомбардировщик пошел, — определил Митька.

— А может, это немецкий?

— Ну да! Что я, не слышу по звуку? — возразил он, провожая настороженным ухом гул самолета. — Еще слышен!..

— Вот если бы он сел возле скирды, — размечтался я, — взял бы нас, и айда. Перелетели б через фронт, а там Лешка наш, отец твой, дядя Андрей — все-все наши, свои! Обрадовались бы, а мы б им все рассказали, что тут творится…

Митька молча слушал, не перебивая, а когда я кончил, медленно проговорил:

— Да-а… — И тут же, словно спохватившись, быстро отогнал от себя эти мысли как несбыточные: — Если бы да кабы…

Где-то далеко-далеко один за другим раздалось несколько глухих взрывов, земля тяжело вздохнула, и снова воцарилась тишина.

Как только рассвело, мы тронулись дальше в путь. Идти было тяжело, но это уже не страшило: наступал день. Луна так и не успела скатиться к горизонту, она лишь поблекла. А когда взошло солнце, она совсем исчезла, словно растаяла в синеве неба.

К полудню, измученные и усталые, мы набрели, наконец, на небольшое село и постучали в крайнюю хату.

— Хто там? — спросил женский голос из-за двери.

— Теть, пустите погреться… — попросил Митька.

Дверь открылась, и мы увидели женщину в накинутом на голову детском пальтишке вместо платка. Она быстро, как-то сразу осмотрела нас обоих с ног до головы и сказала:

— Заходьте.

В теплой комнате было чисто. Ровный, гладкий земляной пол аккуратно смазан серой глиной. От двери до стола, стоящего в углу, лежала разноцветная узкая дорожка домотканой работы. Плита подбелена, ровные, словно под линейку, наведенные пояски делали ее красивой, нарядной. Большие увеличенные фотографии на стене украшены вышитыми крестиком рушниками. С печи то поодиночке, то сразу все вместе выглядывали три беленькие детские головки, и три пары любопытных глаз посматривали в нашу сторону.

— Проходьте, сидайте, — пригласила хозяйка, но мы взглянули на свои ноги и, потоптавшись на месте, остались стоять у порога. Снег на сапогах начал таять, и под ногами образовались целые лужи. Заметив наше смущение, она сказала:

— Ничого! Учора тут таке було — полна хата солдат.

— Немцы?

— Румыны. На фронт погнали… И що воны думають — уси идуть шукать смерти до нас: и нимци, и итальянци, и румыны — кого тильки тут нема. Да вы сидайте, — снова пригласила она.

Мы сели на длинную скамейку, стоявшую вдоль стены. Я облокотился о стол и стал дремать. В теплой комнате меня совсем разморило, веки отяжелели, и я не мог никак продрать глаз. До меня доносились какие-то обрывки фраз. Митька рассказывал, как мы блуждали ночью… Митькин голос сменялся завыванием вьюги. «Только бы не уснуть, а то замерзнем», — мысленно говорил я себе и поднимал голову. Увидев себя и Митьку в теплой комнате, я опять начинал дремать, а потом незаметно уснул.

Когда проснулся, увидел, что лежу рядом с Митькой на полу. Под нами соломенная постель. Я не сразу сообразил, где мы. Митька вовсю храпел, и я, успокоившись, стал осматриваться. В комнате было тихо, только с печи доносился какой-то шепот. Потом оттуда выглянула белая головка и тотчас скрылась.

— Один проснувся, — услышал я и вспомнил, где мы находимся. «Сейчас выглянут все трое», — подумал я. И точно — три головки показались и, увидев, что я смотрю на них, скрылись.

Вскоре пришла хозяйка. Она принесла охапку соломы, положила возле плиты.

— Мамо, — позвал, видимо, старший. — Один уже не спыть. От долго спав!

Мать посмотрела на меня, улыбнулась ласково, проговорила:

— Вставайте, хлопцы, будем снидать.

Завтракать! Как давно мы не ели по-настоящему, сидя за столом с ложкой в одной руке и с куском хлеба в другой! Я не знал, что мы будем «снидать», но одно это слово возбудило во мне такой аппетит, что я тут же принялся расталкивать Митьку. Он долго недовольно мычал, но потом, наверное, дошло до его сознания, где мы находимся, быстро вскочил, растерянно осмотрелся вокруг, сунул руку в карман и, убедившись, что с пистолетом все в порядке, успокоился.

Мы сидели на соломе, переобувались и весело болтали, обрадованные обещанным завтраком. Хозяйка попалась добрая, разговорчивая. Она подшучивала над нами, рассказывала, как мы вчера свалились, ничего не помня. Оказывается, Митька тоже говорил, говорил и уснул. Она потом принесла соломы, застлала ее сверху одеялом и перетащила нас обоих на эту постель. Хозяйка улыбнулась, качнула головой и вдруг сразу помрачнела.

— Хорошо, що в хате. А як бы там, у степу? Замерзли б… — Она скрестила на груди руки и смотрела на нас большими грустными глазами. — О, война, война, скилько людей загублено… Сыдить ото! — прикрикнула она на расшалившихся ребят… — Пока бог миловал, село наше якось у сторони, мало заходять. А у других начисто усэ выгребли… О проклятущий нимец, що вин натворив…

Она принялась стряпать, мы молчали. Теперь то, что мы пережили, казалось невероятным, словно все это было во сне. И то, что мы живы и сидим сейчас в теплой хате, — все это просто чудо. И тут же я подумал о том, как мы мало знали Митьку в школе, когда смотрели на него как на неисправимого голубятника и хулигана. Вовсе он и не был хулиганом, просто отчаянный парень.

Не успели мы еще встать с пола, как в хату вошел солдат в больших яловичных сапогах, темно-зеленой шинели и огромной мохнатой овечьей шапке. Шинель была подпоясана красным домотканым шерстяным поясом. Я видел немцев, итальянцев и поэтому сразу догадался, что это румын.

Он взглянул на нас и обратился к хозяйке с просьбой продать ему молока. Он предлагал ей деньги и, все время показывая рукой на запад, повторял:

— Матка… Романиа, матка…

— В Румынию идешь?

Солдат улыбался, кивал головой.

— То добре, шо в Румынию до матки. Шо ж ты заболив, чи в отпуск, чи, може, тикаешь до дому?

Солдат снова заулыбался, закивал головой и повторял:

— Матка… Романиа…

— Заладил «матка, матка». Шел бы, да и других кликал до дому.

Румын не понял, смотрел на нее удивленно, потом снова стал предлагать деньги, прося молока.

— Нема молока. Корову нимец ще в первый день забрав. Капут молоко…

Солдат замычал, покрутил головой.

— Не добре… — проговорил он. — Война не добре.

Румын сел возле печки и, достав из кармана горсть кукурузы, высыпал на горячую плиту. Он непрерывно помешивал ее, пока она стала трескаться, разворачиваясь в большие белые как снег хлопья. Приятный запах жареной кукурузы разлился по хате, хотелось набрать полный рот пахучего зерна и, хрустя, жевать его. Я даже физически ощутил во рту кукурузу и проглотил слюну.

Хлопки раздавались, как выстрелы из мелкокалиберной винтовки, один за другим. Трескаясь, зерна подпрыгивали и разлетались иногда далеко от плиты. Одно зернышко упало возле меня, я тут же схватил его и бросил в рот. Какое вкусное!

• Предыдущая
• 21/107
• Следующая