Выстрел в Опере - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 21

– Я думал, – оторопело сказал он, – после того, что со мною случилось, меня уже ничем нельзя удивить.

– После чего? – бурчливо спросила Маша, подталкивая кавалера к двери.

– После того, как я полюбил тебя.

– А-а-а…

Спускаясь по лестнице со второго гостиничного этажа, Маша прикрыла веки и старательно прочитала второе заклятье.

Войти в дом, внутри али на месте которого во веки веков жило его дореволюционное Прошлое, было половиною дела.

Теперь следовало выйти из него в прошлый век.

И кабы Маша знала о втором заклятии раньше, ее жизнь сложилась бы по-другому.

Но что теперь вспоминать…

– Идем.

Мир взял себя в руки и все же успел открыть дверь перед дамой.

За дверями был XIX век!

Зима 1894....

…или 1895 года.

Белый-пребелый день.

Пахло Рождеством. Старорежимным, золото-серебряным. Маша сразу учуяла запах. Новый год, слывший до революции праздником детским, не предвосхищавший, а вежливо следовавший за днем рожденья Христа, был где-то рядом, в двух-трех шагах.

На Крещатике правили бал сладкие Святки!

Две недели зимних празднеств, – время, когда начальство объявляло неприсутственные дни, и все, даже недремлющие полицейские, погружались в праздничное безделье.

С 25 декабря по 6 января – от Рождества до Крещенья – законопослушность киевлян изумляла. Полицейские участки были пусты. На улицах не было ни пьяных, ни даже бродяг. Отмечая день рожденья Христа, умиленная Столица Веры открывала нищим объятия. Их привечали, согревали, устраивали им бесплатные обеды, раздавали одежду и деньги.

«Святки… – попробовала Маша на вкус старорежимное слово. – Сейчас никто и не знает, что это такое».

Белый день цвел яркими пятнами – люди несли в руках коробки с подарками, игрушки от Кордеса. Маша прилипла глазами к прошествовавшей мимо паре, несомненно семейной. Погладила взглядом большой, спеленатый в серую бумагу пакет, – судя по форме, традиционную лошадку-качалку – ее нес отец. Мать семейства, румяная, толстая, в меховой шапочке, прижимала к груди бонбоньерку с «конспектами».

– И это Крещатик? – настиг Машу вопрос.

Она забыла о спутнике.

Но, обнаружив Мира рядом с собой, увидела – даже он, влюбленный, забыл о ней, повстречавшись с ее Киевом, Киевом, Киевом!

– Да, это Крещатик, – представила главную улицу Маша, чувствуя, что ее безудержно улыбающиеся щеки вот-вот треснут от радости.

Мир смотрел на дома, оставленные им в XXI веке минут пять назад.

Шесть зданий, поместившиеся между бывшим Бибиковским бульваром и бывшей Фундуклеевской улицей, были единственными старыми домами Крещатика нынешнего.

И единственными знакомцами, встреченными им здесь – в 1894 или -5 году.

Но и их было невозможно узнать!

№ 42, где, на углу Крещатика и Богдана Хмельницкого, проживал центральный гастроном, только строился.

№ 44 был неподобающе мал. Видно, впоследствии его перестраивали не раз.

№ 46 был неподобающе нов.

За углом № 52 поднимался вверх Бибиковский – непривычно низкорослый, голый, пустой.

Машин спутник затравленно обернулся. С минуту, не веря, смотрел на немыслимо незнакомое пространство, где испокон веков (во всяком случае, так казалось ему) стоял огромный квадратный Бессарабский рынок.

Рынок был.

Но совершенно не тот. Маленькие, грязноватые будочки, лоточки-«рундуки», лавка с вывеской «Центовая торговля».

– Невероятно! – громко прошептал Красавицкий. – Бессарабская площадь без Бессарабки!

– Она и не Бессарабская, она – Богдана Хмельницкого, – сказала Маша.

– А та, что была у нас Богдана Хмельницкого?

– Софиевская, как и сейчас.

Великий Город явно невзлюбил Богдана. Киев пинал его имя, как мяч. Легко забыл его ради звучного словца «Бессарабка», рядом с которой, между шинками и грязноватыми магазинчиками, «отцы города» планировали поставить памятник «великому сыну».

Девять лет Город не мог наскрести денег на сей монумент....

Пять лет бронзовый Богдан вместе с коротконогим конем пролежал во дворе дома Присутственных мест – Киев не мог найти камень на его постамент…

Впрочем, Маша и сама не особенно любила Богдана – властителем ее души был Серебряный век.

И этот зарождающийся век был перед ней.

– Ладно, – с сожалением сказала она. – Некогда зевать. Мы уже упустили Анну и бонну. Лови Петуха.

– Какого петуха мне ловить? – не понял Мир.

– Извозчика, – пояснила Маша, – так их называли в Киеве – Петухами.

– Они что, все были пидорами?

– Не смей обижать мой Киев! – полыхнула глазами она.

Мое время. Мой Кевъ, Kieff, Kiew, Kiev… Мой ГОРОД!

Мир понял ее.

– Прости, – сказал он тихо. – Куда едем? – деловито.

– В Царский сад. Я прочла заклинание: увидеть то, что нам нужно узнать. Анекдот.

– Там будет что-то смешное?

– Анекдот, – торопливо осведомила его Ковалева, – только в наше время обозначает что-то смешное. А раньше это слово обозначало любопытную историю. Значит, скорее всего, мы увидим, как Анна нашла свою Лиру. Если она ее, конечно, нашла. Ну же, лови! На санях мы примчимся раньше и их перехватим!

Столбы и фасады домов украшали праздничные гирлянды. По традиции огромная городская елка стояла у здания Думы на бывшей Крещатицкой, ныне Думской, в будущем Независимости площади.

Только сейчас эта елка была не новогодней – рождественской.

Елку ставили на Рождество – 24-го, в Сочельник, Навечерье Христово.

И, кутаясь в пахнущий лошадиным потом и табаком ковер из саней Петуха, Маша страстно всматривалась в этот – новый – Крещатик.

– Похоже на деревню, – шепнул Мир.

– Неправда. Наоборот.

На взгляд Маши, с их последней встречи в 1884 году Крещатик подрос, превратившись из нескладного юноши в преуспевающего молодого человека, – вымахал в три этажа, обзавелся манерами: новыми витринами, кофейнями, фотоателье, канализацией и электричеством.

Посреди проезжей части выстроились в ряд четырнадцать дуговых фонарей.

Место, которое меньше ста лет тому представляло собой абсолютную пустоту, прозванную киевлянами «Козьим болотом» – глубокую долину между Верхним Печерском и стоящем на противоположной горе Киевским акрополем, – уже превращалось в «наш Невский проспект». В улицу 150 магазинов, уместившихся на 1200 метрах едва ли не самой маленькой в мире главной улицы Города.

– А знаешь, – обернулась Маша к Миру, – в 1886 некий полковник Фабрициус предложил расширить Крещатик до Днепра, снеся гору Царского сада! Хорошо, что его не послушались.

Переживший первый приступ «строительной горячки» Крещатик впал в новую лихорадку – торговую. Вся торговля с Подола и Печерска переселилась сюда. Тут можно было купить все – от гвоздей и булавок до обручальных колец от Маршака, технических новинок и концертных роялей. Большие и маленькие, теснившие и вытеснявшие друг дружку магазины и магазинчики оккупировали первые этажи всех домов…

Включая первый этаж Киевского дворянского собрания, где обитал сам предводитель дворянства и проводила досуг местная аристократия.

Включая первый этаж пристроившегося рядом с «дворянами» здания Городской думы, из-за которой Крещатицкая-Думская площадь перестала быть площадью, сравнявшись с одноименного улицей.

Включая первый этаж еще незнакомого Маше – (знакомого лишь по фото) – построенного в 1886 ренессансного дворца Киевской биржи, поместившегося рядом со слишком знакомым ей кафе Семадени, где она ела мороженое с Мишей Врубелем, где он сделал ей предложение, где она не успела сказать ему «да»…

Маша улыбнулась.

В 1894 году за спиной подковообразной Думы на площади гастролировал цирк «отменно дрессированных человеческих блох». По версии «Кiевлянина», дамские блохи танцевали там парой кадриль, а мужские – мастерски фехтовали.