Петька Дёров(изд.1959) - Аланов Виктор Яковлевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая

Петька в числе нескольких других разведчиков был отправлен на рекогносцировку. Вернувшись, он доложил, что в деревне Большое Загорье стоит отряд фрицев, а в деревнях Углы и Горки всё спокойно.

Вечером партизанская агитбригада направилась в эти деревни, чтобы познакомиться с жителями. Выставив охрану, агитаторы-партизаны побеседовали с крестьянами, прочли им последние номера «Правды» и «Известий», полученные с «Большой земли».

Отпросившийся у Белова Петька тоже пошел в Углы вместе с агитбригадой. Его появление вызвало немалый восторг деревенских мальчишек, целой стайкой собравшихся около своего сверстника-партизана. Важничая перед своими одногодками и эффектно поглаживая рукой новый подарок дяди Вани — роскошную кожаную портупею, — Петька неторопливо вел с мальчишками своеобразную агитбеседу.

— С фрицами надо воевать всем народом, — поучал он, стараясь припомнить слышанные им не раз слова Чернова. — Только таким образом, товарищи, мы добьемся победы над врагом. Это — единственный путь к победе. А то, что мы не совсем взрослые, так это ничего, ребята, — доверительно и не совсем по-комиссарски добавил он. — Если мы захотим, — тоже сделать что надо можем. Когда я в Пскове жил, еще до отряда, так у меня там друг был, Фома. Ох и парень! Так вот с ним и другими ребятами мы даже дорогу заминировали и фрицевскую машину подорвали.

— Ну да?.. — усомнился большеголовый мальчишка в рубашке, разорванной на животе.

— Не веришь? Спроси у нашего комиссара, — он знает. Он о Фоме, знаешь, как говорит? Был бы, говорит, Фома цел — большим бы человеком стал, может быть, даже наркомом.

О возможном наркомстве Фомы Сергей Андреевич, правда, не говорил ни слова, но Петьке особенно хотелось дать мальчишкам почувствовать, какой у него был замечательный друг.

— Почему «если бы цел»? Что с ним случилось? — заинтересовался тощий подросток.

— Фрицы поймали после этого самого взрыва, Увезли в гестапо, а потом расстреляли, — нахмурившись, ответил Петька.

— Вот оно что!

Мальчики помолчали.

— А ты-то стрелять умеешь? — снова пристал к Петьке большеголовый в разорванной рубашке.

— Ну, а как ты думаешь? — важно ответил Петька. — Для красоты мне автомат дали, что ли?

— Стрельни тогда, если умеешь, — не унимался его собеседник.

— Когда надо будет, тогда и стрельну, а попусту шуметь нечего. Патроны дают не для того, чтобы по воробьям стрелять. Ясно? Ими надо фашистов бить, — добавил Петька, снова поглаживая портупею и поправляя на боку сумку с дисками.

Мальчики слушали Петьку, глядя на него во все глаза, как на героя.

— Слушай, ты, — снова спросил Петьку большеголовый. — А страшно, когда бой начинается? Небось, снаряды летят, пули свищут, танки мчатся…

Петька посмотрел на него, подумал и ответил, как взрослый:

— Всяко бывает. Бывает и страшновато.

— Ну! Что я говорил, — толкнул большеголовый в бок соседа. — Партизанам тоже бывает страшно.

— Бывает, — кивнул головой Петька. — Только наш комиссар вот как говорит: страх — чувство, человеку свойское… нет, как это… свой-ствен-ное. Вот! А если ты настоящий человек, — выше страха у тебя любовь к родине. Если за родину в бой идешь, — всё по боку и дерись так, чтобы сам про страх забыл, а врагу страшно стало.

— Вот это да! — закивали головами мальчишки.

— Так вот, ребята, — обратился к ним Петька, — надо дело делать. Кто из вас пионеры? Не бойтесь, говорите, я же не фриц.

Большеголовый в разорванной рубашке как-то смущенно ответил:

— Я пионер. У меня мать с отцом фашисты здесь расстреляли.

И он указал на стену избы, около которой стоял Петька.

Петька посмотрел в направлении, в котором указывал палец оборвыша. В стене виднелись дырки от пуль, а около них оставшиеся на бревнах темные пятна.

— Шесть человек расстреляли здесь наших партийных, — добавил большеголовый тихо. — Страшно было в деревне, когда фрицы здесь стояли.

Петьке живо вспомнилась такая же картина — расстрел его собственных родителей. Он молча подошел к осиротевшему мальчику.

— Моих, знаешь, тоже в Гатчине, под Ленинградом… — тихо сказал он. — Ты не горюй. С кем живешь-то теперь?

— Жил с дядей, а его в Псков увезли, в тюрьму посадили.

— За что?

— Партизаны приходили к нам за продуктами. Дядька давал. А староста взял и доказал. Вот дядьку и забрали.

— А староста где? — быстро спросил Петька.

— Убежал, — ответил один из мальчиков. — Как узнал, что партизаны пришли, сразу утек в Большое Загорье, к немцам.

— Струсил, черт брюхатый, — проговорил мальчик в разорванной рубашке. — А живу теперь я у чужих… — добавил он тихо. — Нет у меня больше никого. Хожу по всей деревне, как пастух. Кто покормит, — у того и живу.

— Никого, значит… А в каком же доме ты ночуешь? — спросил Петька.

— Вот в этом, — большеголовый указал на маленькую покосившуюся избенку.

— А как звать тебя?

— Васькой, а фамилия Савосин.

В это время партизаны вышли из дома. Один из них окликнул Петьку:

— Пошли, Петро! Кончай заседание.

Петька протянул руку большеголовому.

— Ну, прощай пока, Васька. Может, еще увидимся. Смотри тут, чтобы ребята делом занимались. Ты — пионер. Да не горюй, не долго фрицам осталось хозяйничать. Скоро Красная Армия придет.

И, пошарив в кармане, достал красивый складной нож с костяной ручкой, добытый когда-то у немцев.

— На, бери, как другу дарю, на память.

Партизаны уже скрылись в кустах, а Васька всё стоял и глядел им вслед, будто надеясь, что новый друг вернется. Только когда исчезли за кустами лесные гости, он начал разглядывать подарок. На костяной ручке он прочел красиво вырезанную надпись — «Петька Деров».

Трудна была жизнь в Пскове в дни оккупации. Трудна была борьба за существование, нелегко давался каждый грош. В эти дни немало находилось в городе людей, занимавшихся самыми различными, совсем не свойственными им профессиями, чтобы только перебиться как-нибудь, просуществовать, пока не настанет радостный день освобождения от власти захватчиков.

Не желая идти на службу к немцам, вчерашние преподаватели, инженеры, техники занимались мелким мастерством, распродавали на базаре свое имущество, сколачивали мелкие кустарные артели, — всё, только чтобы не служить врагу.

С недавних пор на улицах Пскова часто можно было увидеть чистильщика сапог, сидевшего около летнего театра или на углу Пушкинской и немного шепелявым голосом подзывавшего к себе клиентов.

— Подходи, гошпода, подходи. Ш-шапоги, ш-шти-блеты почистить! — покрикивал он, сверкая быстрыми глазами из-под старой солдатской фуражки, глубоко насунутой на лоб. Левая щека его порой подергивалась нервной дрожью, и, когда он улыбался, — хоть и редко это бывало, — видно было, что с этой стороны у него отсутствуют зубы, будто выбитые сразу, с маху, одним ударом.

Перед чистильщиком стоял табурет, на который садились клиенты, подставляя ногу для чистки. Глаза чистильщика бегло, проницательно осматривали клиента. Щетки быстро мелькали в небольших, ловких, вымазанных гуталином руках.

Его можно было видеть сидящим то у вокзала, то у «Золдатенхейма». Скоро небольшая приземистая фигурка чистильщика, тащившегося по улице со своими инструментами, примелькалась. Никто не обращал на нее особого внимания.

С наступлением темноты он исчезал незаметно, так же, как и появлялся, спрятав свой инструмент в развалинах разрушенных домов.

Один раз, сидя около «Золдатенхейма», где в этот вечер собралось почему-то особенно много солдат и офицеров, чистильщик несколько раз складывал свои щетки и собирался встать и уйти. Но всё новые запыленные сапоги становились перед ним, на его тумбочку, и новый клиент — немец, щелкая его по козырьку фуражки, повелительно командовал:

— Комм, комм, шнеллер… Давай, давай скорей. Путцен. Чистить.

Уже темнело, когда со стороны Некрасовской, от полицейской управы, подошли три офицера и с ними Бурхардт. На его плечах красовались новенькие погоны обер-фельдфебеля. Сегодня он праздновал свое повышение в чине и решил угостить поздравивших его друзей в «Золдатенхейме», где всегда были коньяк и пиво.

• Предыдущая
• 40/61
• Следующая